RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Моисей Фишин

 

В начале пути

(повесть)

 

Далекое детство. Милое, радостное и опаленное пламенем начавшейся войны, заслонившей вороньим крылом пожарищ голубизну неба и свет радости детского восприятия жизни. Детство, обагренное кровью…

Тревоги, лишения и страх стали неотступными спутниками начала жизненного пути, а для многих  - его конца. На долю еще не окрепших тел и душ пришлись неисчислимые страдания и жестокие испытания.

Война стала огненной стеной между жизнью и смертью: иногда мгновенной или мучительно медленной в нацистских концентрационных лагерях, где еще живой детский «материал» подвергался чудовищным истязаниям ради «научного» подтверждения «верности» и «законности» расовых амбиций нацистов. Для «обоснования» не только «законности», но и «целесообразности» их преступлений.

Было это в прошлом веке, и надо ли перелистывать печальную историю? Может быть стоит отмахнуться и дремать в неведении счастливом, дожидаясь повторения неусвоенных уроков. Увы, в мире не перевелись желающие повторить злодеяния. Надо только внимательнее приглядеться, чтобы их распознать. Вовремя.

С позиций поколения военного времени пытаюсь оглянуться и, всматриваясь в прошлое, вспомнить то, что безжалостное время еще не стерло из памяти.

Но кому нужна эта память? Прежде всего моим сверстникам той жестокой поры, в которой удалось выжить и затем суметь увидеть жизнь в добрых лучах солнца, многогранную, интересную.

 

1.

Скудно вспоминаются события уже далекого предвоенного времени. Однако отдельные яркие картинки запечатлелись в детской памяти и связаны они прежде всего со своими близкими и родными.

Запомнился солнечный весенний, наверное, предпасхальный день. И мать, еще совсем молодая, радостная и светлая, моет окно в твоей комнате, напевая популярную тогда песню «Стоїть гора високая». До мелочей помнится ее яркое цветастое платье, контрастировавшее с черным цветом ее вьющихся «цыганских» волос, ее лучистые серые глаза. Отдавая должное ее внешности и веселому нраву, соседи-украинцы при встрече часто звали её Генесля-цыганка. Так в украинское трансформировалось еврейское имя Генесел. А иногда ее звали Гандзя. И мне казалось, что соседи слышали, как мама поет свою любимую «Гандзю».

Мать любила напевать украинские песни и даже в «похмурий» день звучал ее голос: «Дощик, дощик крапає дрібненький. В колективі нам байдуже. Встанемо раненько». И чаще пела эту частушку, как мне казалось, когда мимо окон нашего дома по утрам проезжала бричка с гордо восседавшем на ней председателем колхоза «Перше травня», Кушнирским. Пела она, как бы слегка подтрунивая над евреем, выращивавшим свиней и потреблявшим трефное. Иронию матери я еще не понимал, но чувствовал.

А ее еврейские песни запомнились мне грустными. Очень грустными.

Добрые отношения с соседями-украинцами не мешали матери оставаться еврейской женщиной, во многом следовавшей заветам предков. Это в какой-то мере передавалось и мне: я наблюдал за молящимся дедушкой, испытывая еще непонятные чувства. Возможно, это было всего лишь детское любопытство.

Влияние матери оказалось важным и значимым для осознания собственной сущности. Иначе и не могло быть.

«Мейшеле» - тепло звучало в устах матери и благообразного дедушки Ишуа. И довольно строгое, уважительное отцовское «Мейше» были для меня позывными родного «маяка». Только интонация произнесения моего имени изредка напоминала мне о настроении родителей.

Дедушка умер, когда мне было четыре года, за четыре года до начала войны. На его долю выпало немало горя::  погромы бандами петлюровцев, сжегших его дом, и другие превратности судьбы времен гражданской войны. Но невзгоды не сломили его дух жизнелюбия: на пепелище построил новый дом. До конца жизни он сохранял чувство собственного достоинства степенного еврея и нежность патриарха огромной семьи. Частенько угощал он меня конфетами «Раковая шейка» (запомнились они), а на Пасху специально для меня пек мацу, замешанную на желтках куриных яиц. На Хануку (Праздник Торжества Света) дедушка лепил для меня волчки из черного хлеба и забавно вертел их на столе. На большом обеденном столе, где усаживалась вся семья. Затем брал к себе и мерно раскачивал на ногах., в такт напевая веселую песенку.

Эти нехитрые детские радости остались в памяти на всю жизнь.

В незрелом детском сознании еще не могли возникнуть предчувствия близившегося лихолетия. Предчувствия того, что как и три тысячи лет тому назад нынешние враги, а не древние греки, решили погасить для нас свет жизни. По-нацистски, окончательно. И волчки на семейном столе больше не будут вертеться, а ханукальные свечи останутся незаженными.

Увы, так и случилось. При этом мир не содрогнулся. Жестокий, эгоистичный мир людей…

Всей семьей провожали дедушку в последний пусть.

А жизнь в семье шла своим чередом. Заметно усилилось наше общение с отцом. В зимние дни, когда крыши домов не перекрывались  (отец был кровельщиком), он много рассказывал мне интересного. А том числе и о Биробиджане, в строительстве которого он участвовал.

Тогда в стране Советов создавалась и поддерживалась иллюзия о возможности объединения евреев местечек в одном вновь созданном национальном очаге: только за уральскими горами, за таежными лесами. И туда потянулись энтузиасты. Отец был в их числе и специальность строителя была востребована. Страна была в стройках. Но по настоянию матери отец вернулся домой, где уже рос его годовалый сын. Прелести тайги всю жизнь манили отца еще и как охотника.

Тогда с отцом мы часто бывали в столярной мастерской его приятеля, Вигдора. Завороженный, я наблюдал как образуется завиток древесной стружки, снимаемой рубанком, вдыхал смолистый запах сосны И как приятно было ходить босиком по мягкой свежей стружке, устилавшей пол!

Одной из  радостей мужского общения было качание на сооруженной отцом во дворе качели. И обучение насвистывать мелодии, хотя мать не была от этого в восторге. Она твердила: у евреев не принято свистеть, и тем более, в доме.

Из довоенного времени запомнились и поездка отца в Западную Украину после ее воссоединения с советской - Восточной. Там на западе, в местечке Горохов, недалеко от Львова,проживали родные отца - брат и сестра. Многие годы они не виделись, и, наконец, состоялась трогательная встреча, запечатленная на фотографиях, где я впервые увидел вновь обретенных родственников. Их польские гостинцы были необычными и еще долго меня интересовали.

Уже позднее, будучи студентом Львовского ВУЗа, приезжая домой на каникулы, я привез отцу веточку, нанизанную ягодами черешни, купленной во время короткой остановки поезда, проходящего через Горохов. Отец был рад моему нехитрому  гостинцу и привету из родных мест, где живых родственников после войны уже не было.

А фотографии «польских» родственников вскоре исчезли. Из обрывков разговоров родителей позднее я понял, что были опасения репрессий, хорошо знакомых в местечке. Знал я и то, что сестра отца была в польской компартии и эмигрировала во Францию, где следы ее затерялись во время войны.

Из отцовского рода нас оставалось двое мужчин. А за год до начала войны родился мой младший брат, Александр, названный так в честь моего дедушки Ишуа.

В канун войны я окончил первый класс Емильчинской средней школы, а моему брату исполнилось всего десять месяцев. Первый класс я окончил с первой в моей жизни грамотой, украшенной по сторонам портретами вождей.

 

2.

Грянула война, оглушив тех, кто осознавал реальную опасность нацистов. Реакция родителей это подтвердила.

Из местечка, расположенного вблизи старой польской границы, спешно бежали на лошадях. В одну повозку поместились немногие пожитки и малые дети моего дяди. В этой ситуации я уже считался взрослым. Шли мы рядом с повозкой, мама держала ребенка на руках.

Уходили от немцев проселочными дорогами, избегая железнодорожные станции, подвергавшиеся беспощадным бомбардировкам. Но между Коростенем и Малином мы приблизились к небольшой станции Чоповичи. Остановились, казалось, на большом расстоянии от станции, распрягли лошадей, дали возможность им отдохнуть и попастись на широком лугу. Мать ушла добыть молока брату, оставив его на мое попечение.

Вдруг послышался рев моторов налетевших немецких самолетов. Я схватил братишку и, маскируясь, бросился в ближайшие кусты. А асы люфтваффе начали поливать нас пулеметным огнем, устроив для себя игру в кошки-мышки. Пролетая над нами многократно на бреющем полете, эти «герои» не могли не видеть на широком лугу, что преследуют малых детей. Но такова природа стервятников.

Обидно и больно, что такое «боевое мастерство» для некоторых горе-историков стало предметом восхищения, они приравнивали охоту за детьми к честному поединку в воздушном бою. Наверное, подобным извращенцам не приходилось испытывать страх беззащитных существ, жуткий страх преследования.

В результате «героического» налета была ранена одна из двух наших лошадей. Пришлось избавиться от части поклажи. Дальше мы пустились в путь с одной лошадью.

Вскоре было получено извещение о том, что немецкий десант отрезал нам пусть к Киеву. И наш обоз, состоявший из нескольких повозок, повернул на северо-восток к Овручу.

В стороне от железнодорожных станций мы добрались на одной лошади до Чернигова. Там нас поместили на баржу, стоявшую на Десне, для продолжения тяжкого пути по реке.

Снова и снова попадали мы под бомбежку, но наша баржа чудом избегала прямого попадания, хотя фонтаны смерти вздымались вокруг нее.

С горем пополам добрались до станции Ворожба, где должны были продолжить путь по железной дороге. И тут начался кромешный ад бесконечных налетов. Подобное вскорости случилось в Конотопе. И дальше по пути следования.

Отец обучил меня, как обезопаситься от осколков разрывавшихся авиабомб. На путях для этого был пригоден четырехосный пульмановский вагон (если он попадался), под который в случае налета надо было быстро прятаться между сплошными дисками колес, служившими как бы щитами. И еще долго после бомбежек в ушах стоял звон осколков, отраженных дисками колес. Тщедушное тело ребенка сжималось в комочек и замирало, пережидая налеты.

Так продолжалось до тех пор, пока наш товарный состав, до предела набитый беженцами, не достиг территории, уже не доступной для немецких бомбардировщиков. И первым освещенным в ночи пунктом нашего следования был Саратов. Свет вечернего неизвестного города вселил надежду.

Но чаша мучений еще не была испита до дна. Предстоял длительный и изнурительный путь в душных, забитых жалкими телами, теплушках по выжженной солнцем безжизненной Голодной степи. Глоток мутной воды обострял непрерывное чувство голода, а черствый сухарь – безумную жажду.

Каково было родителям с грудным ребенком на руках? Как переносили они тяжкие испытания? Ведомо Богу одному, на милость его и уповали.

Наш пусть по Голодной степи был в чем-то схожим с исходом из Древнего Египта. Он тоже пролегал через пустыню. Но в Синайской пустыне народу была ниспослана манна небесная, а из скалы прорывались ручьи. Нас же эти благодати не ждали и в конце тяжкого пути.

 

3.

Теплушки наконец-то прибыли на благословенную узбекскую землю. В цветущую, как мы ее представляли себе по довоенной кинохронике, Ферганскую долину. На арбе с ишаком нас доставили в хлопководческий колхоз «Кзыл Юлдуз» (Красная звезда) и разместили под навесом старой полуразрушенной мечети, разделенной листами фанеры на небольшие отсеки. Прибывшие с нами пожитки в мешках стали служить подстилками на глиняном полу. Мать всячески пыталась обживать наш угол мечети, но не очень это получалось при отсутствии самого необходимого.

Реальную угрозу голода мы ощутили с первых дней пребывания в кишлаке, специализировавшегося на выращивании хлопка. Продукты питания производились в ограниченном количестве – их едва хватало для коренных жителей. Решить эту проблему местными усилиями было невозможно. А зима близилась и ее «южная» стужа проникала в наше фанерное жилище с подобием входной двери в виде приставного листа той же фанеры.

Все эти лишения привели к тому, что ослабленный истощением организм маленького брата не смог противостоять жестокости неустроенной жизни. И мы его потеряли. Мама долго убивалась и мне ее было жаль. Уже по весне она обратила мое внимание на то, что засохшая травка оживает, но не умершие…

Отца призвали в армию. Перед отправкой его на фронт мы приехали проститься с ним в Андижан, где были казармы сбора. Тяжко было в предчувствии нависшей смертельной опасности. Отец вышел нам навстречу неузнаваемый, в непривычном для нас одеянии, в солдатской форме. Он дал мне поесть немножко гречневой каши из эмалированной синей кружечки. Эта кружечка и ныне появляется перед глазами, когда на столе дымиться каша, обильно сдобренная маслом, в достаточном количестве. И те, несколько ложек, из синенькой кружечки…

Ушел отец на фронт, и мы стали ждать от него вестей. Приходили они редко в  треугольниках, подписанных химическим карандашом. Его фиолетовый цвет на бумаге врезался в память и стал долгожданным.

В такие радостные дни, отмечая их особо, мать покупала мне маленькую плиточку самодельной жвачки (сакыча) у старика, разъезжавшего на ишачке , в одном и том же полосатом ватном халате. «Сакыч кельды» - так он зазывал немногочисленных покупателей. На этот зов я выходил, и старик иногда давал мне плиточку бесплатно, подтверждая истину, что мир не без добрых людей даже в тяжкие времена. Его сын был на фронте и старик относился к нам сочувственно. Возможно, и блеск моих голодных глаз был достаточно выразителен.

А голод донимал все больше. Часто встречались опухшие. Обессилевших не всегда вовремя подбирали, их было много, и часто они заканчивали свой путь на земле в жалком состоянии.

Ощущая смертельную опасность, я пытался хоть что-нибудь предпринимать для облегчения нашей участи. С полей приносил соседкам для топки вязанки засохших стеблей хлопчатника (гузапаи), и хозяйки наливали мне немного молока в пиалу, молока отменного вкуса. По весне пытался ловить руками рыбу в неглубоких оросительных арыках хлопкового поля. Иногда удавалось поймать довольно крупную рыбину, и тогда мать варила бесподобный суп. Предметом охоты стали и сизые голуби, я гонялся за ними в колхозной конюшне. Довелось поесть и отварной дохлой верблюжатины. Запах этого варева был не из приятных, но голод - не тетка. А однажды мне повстречалась собака, тащившая кусок лепешки. Делиться со мной она не захотела, хотя я проявлял настойчивое желание ее попробовать. Был огорчен. Но когда я сообразил, что собака тоже может умереть от голода, мое настроение изменилось.

Голод постиг людей и тварей божьих.

Вдобавок к голоду стали донимать землетрясения и часто ночи приходилось проводить под открытым небом. Старая мечеть, в которой мы ютились, могла завалиться в любую минуту. Но Бог миловал и, наверное, берег свой покинутый верующими храм от полного разрушения. Милосердие аллаха.

В это суровое время были свои детские радости и развлечения. В нашем колхозе отару курдючных овец возглавлял огромный баран с разлогими рогами огромных размеров. Ребята его окрестили «велосипедом». Очень его рога напоминали руль и мальчишки пытались «оседлать» гордого красавца. А нрав у него не был покладистым и попытки «порулить» часто кончались неудачно, появлялись садины и синяки. Но мальчишек это не останавливало.

Стадо выращивалось для фронта и оно было неприкосновенно.

И перезвон колокольчиков верблюжьего каравана, несшего тюки хлопка на дальнейшую переработку, напоминал, что это тоже для фронта. Мы знали, что из него делают не только одежду для красноармейцев, но и порох, столь необходимый для уничтожения врага. Все для фронта, все для победы – стало законом жизни.

В ночи я слышал таинственную мелодию движения каравана, иногда затихавшую и терявшуюся вдали, а иногда неожиданно возникавшую совсем рядом. Было светлее темной ночью с этой незатейливой мелодией, и звучала она просто: би-лим-бо-рим, би-лим-бо-рим…

А днем, когда я видел во главе каравана угрюмого уставшего погонщика, я думал, что молодые и сильные все ушли на фронт. Туда, где был и мой отец.

Война шла, кишлак истекал кровью своих фронтовиков. Из-за дувалов соседних дворов доносился надрывный женский плач «вайдод». Доносился все чаще…

Было очень неспокойно на душе: как там отец? А письма приходили все реже и голод все больше сжимал горло. Голодал весь кишлак. Случайная добыча куска лепешки или хлопкового жмыха не могли существенно изменить положение и угроза голодной смерти казалась неотвратимой. И мать приняла решение завербоваться на химкомбинат вблизи Ташкента, куда в скором времени нас привезли на грузовике.

 

4.

Это было нашим спасением. Появились хлебные карточки, и на кухне комбината выдавали ежедневно похлебку, в которой одна рисинка догоняла другую. А иногда была затируха из кукурузной муки, без единого глазка жира. Детям на праздники выдавали кусочек коврижки, испеченной на патоке, так говорила мать. За все это приходилось расплачиваться ее здоровьем: вредные условия труда на химкомбинате сказывались уже тогда на ее здоровье. Но иного выхода не было: альтернативой была голодная смерть. И все остальные проблемы уходили на задний план.

В предместье Ташкента собралось много моих сверстников, из эвакуированных. И это позволило познать азы (пока азы!) науки межнационального общения. Не всегда оно было безобидным. Даже невинный детский фольклор часто был чрезмерно «переперченным». И, как один из примеров, детского (только ли?) творчества того времени были различного содержания частушки, напоминавшие эту:

 

Папиросы «Казбек» продает узбек,

Покупает русский, а курит еврей.

 

Мне не было приятно слышать подобное и обидчику иногда попадало, но и мне тоже. Свидетельство тому сохранившаяся до сих пор отметина на лице. В этих разборках, слава Богу, не участвовали взрослые.

В этой же связи, с целью выявления и выделения еврея из общей детской среды, использовались различные словесные тесты. Это было несложно потому, что отдельные мальчики произносили букву «р» грассируя, как в идиш. От испытуемого таким тестом чаще всего требовалось произнести простое слово – «кукуруза». И если изобретательный еврейский мальчик вместо этого слова произносил бытовавшее тогда «пшенка», то он считался изобличенным и разоблаченным. С достаточно неприятными последствиями.

Детская жестокость очень изобретательна.

Да, это было бы смешно, если бы не было столь печально. Ведь таким образом некоторым прививалась и у них невольно вырабатывалась ущербная форма поведения и ощущение собственной неполноценности. С годами эти чувства неудовлетворенности трансформировались в чувство протеста против извечной несправедливости. Иногда с ней приходилось сживаться, приспосабливаясь к реальности.

Так было и в гостеприимном Ташкенте, где неустроенность военного времени порой приобретала уродливые формы. В Ташкенте, где по утверждению недоброжелателей только и воевали евреи, защищая свои «передовые» позиции в глубоком тылу, недоступном для немцев. Отвергая измышления клеветников, руководители Узбекистана гневно осуждали проявления всякого рода шовинизма, местного и великодержавного. Но реальность была сложнее. И не только в Ташкенте.

Непередаваемой радостью после длительного молчания явилось неожиданное возвращение его, израненного, с фронта. Жизнь снова стала наполненной особым смыслом. Отец рассказывал о фронтовой жизни (он был на Волховском фронте), о ее трудностях, не акцентируя внимание на собственных ранах. Рассказывал и о том, как его спасли хирурги в полевом госпитале, и поэтому он снова с нами.

В один из свободных дней мы с отцом поехали в центр города, где в парке „30 лет Комсомола“ (его называли „Комсомольское озеро“) меня поразил настоящий белый кораблик «Пионер», на который был свободный доступ детям. Огромной была радость. И еще отец говорил, что победа над врагом приближается. А когда будет освобождено наше местечко, мы непременно туда вернемся, и у нас снова будет жизнь без страха и голода…

Обещания отца сбылись. Он вскорости получил пропуск для въезда на освобожденную от немцев территорию и отправился разведать - цел ли наш дом, и есть ли куда нам возвращаться.

С нетерпением ждали его возвращения и потихоньку готовились в обратный путь, домой. Вернулся отец с добрыми вестями и привез две огромные «паляниці» ржаного хлеба и бидончик подсолнечного масла.

Как сейчас помню радость от «неподъемной» тяжести аппетитных хлебов. Не беда, что за время долгого пути в вещмешке хлеба немного зацвели. Мать быстро привела их в порядок и у нас, за столом фронтовика, собрались близкие родственники. Все наперебой хотели услышать, что случилось в местечке, остались ли в целости их дома. Наш дом, сказал отец, немного пострадал от немецкого танка, но поврежденный угол мы сможем привести в порядок когда вернемся.

Сборы были недолгими и мы пустились в обратный пусть, отоварив продуктовые карточки, имея немного хлеба и подсолнечное масло, привезенное отцом. Подсолнечное масло мать заблаговременно приправила луком для улучшения вкуса и обеспечения сохранности его в пути. Таков был наш продовольственный запас.

Не зря сказано: чем длиннее дорога из дома, тем короче дорога домой. И до Киева, где мы увидели разрушенное здание главного вокзала, добрались сравнительно быстро (по тем временам). Но дальше на запад путь был сложнее, хотя и оставалось до дому около двухсот километров.

Под Киевом, на станции Фастов, нас жестоко бомбили. Снова было страшно. Наш эшелон до налета на станцию успели вывести из наиболее опасной зоны, и он оказался защищенным двумя насыпями. Рядом с нами стоял санитарный поезд. В самом начале бомбежки он загорелся, и слышны были страшные крики раненых. Взрывы поглотили все. Мы пытались спастись и отползли от насыпи, где рвались снаряды из составов с боеприпасами. Был кромешный ад.

Когда окончился налет, оказалось, что все мои остались живы, но новое ранение в колено получил отец.

Мы поспешно покидали Ташкент опасаясь голодной смерти, и сознательно шли на риск. В этом мы убедились под Фастовом.

 

5.

Наконец, мы добрались до родного местечка и водворились в наш дом, к тому времени занятый людьми, мягко говоря, сочувствовавшими оккупантам. Стоило немало усилий их выселить. Помогла фронтовая закалка отца. Конечно, этот факт не мог не огорчить и не  озадачить нас в предчувствии новых трудностей. Они не заставили себя долго ждать. Но родные стены придавали сил.

Немцы были еще недалеко от местечка. Они пытались удерживать стратегически важные населенные  пункты, узловые железнодорожные станции, нанося воздушные удары по освобожденным городам. По вечерам были слышны взрывы: восточнее – бомбили Коростень, западнее – Новгород-Волынский. В ночи были видны сполохи. Нам непосредственно это не угрожало, но было страшно за тех, кто недалеко от  нас страдал. Нам это было хорошо знакомо.

Из репродуктора на столбе возле уцелевшего здания почты, под каштаном, узнавали сводку совинформбюро. И радовались освобождению городов и населенных пунктов. Радовались тому, что немец отброшен еще дальше. Здесь у радио встречались немногие из вернувшихся.

Мать начала потихоньку обживаться нехитрым хозяйским скарбом. Соседи возвращали кое-что из взятого (конечно без спроса) в нашем доме. Немногие из привезенных с собой вещей выменивались на хлеб, подсолнечное масло, фасоль. Фасоль, из которой мать готовила традиционное еврейское блюдо, возвращая нас к мирной жизни, желая по-женски ее как-то скрасить. Фасоль получалась очень вкусная, хотя мать и говорила, что в ней не хватает необходимых составляющих.

Немцы не успели вывезти запасы картофеля из кагат, находившихся недалеко от разрушенного военного городка. Из картофеля мать готовила вкусные деруны и собирала не лишний в доме крахмал, а испеченная картошка была бесподобна.

Мамина фасоль, фасоль по-еврейски... Уже значительно позднее, в предперестроечные семидесятые, когда будучи в Москве я встретил в метро своего одноклассника Гедалия Купершмидта, прибывшего в командировку из Южно-Уссурийска, мы с ним и его старшим братом Гришей зашли в ресторан «Якорь», что на улице Горького вблизи площади Пушкина, и заказали ассорти из фасоли. В меню ресторана это было блюдо, напоминавшее фасоль по-еврейски, которую готовили наши матери. И, испробовав ее ресторанную, мы сошлись во мнении, что этому столичному заведению трудно было бы конкурировать с местечковыми стряпухами из глуши.

В перестроечные времена этот ресторан исчез. На смену пришло множество сомнительных заведений, очень похожих на гадюшники, в центре Москвы. Здесь уже бесцеремонно господствовали новые хозяева жизни со старой непмановской отрыжкой зажравшихся деляг и рвачей. Новая «элита», воссозданная госпартноменклатурой из своей среды, «сдобренной» откровенным криминалом.

Но смакуя фасоль по-еврейски, вернемся в местечко послевоенного времени. Опустошенное и растерзанное оно лежало в руинах, поросших горькой полынью. Сожженными оказались дома наших близких и знакомых. Все это удручало родителей. Видно было, как они переживали, ведь на этих пустырях, на пожарищах родного местечка, свершилась судьба. Горькая, как поросшая полынь.

Жизнь продолжалась. Надо было готовиться к зиме, починить топки и запастись дровами. Не было на чем спать и мы с отцом притащили из разрушенного военного городка искореженную в огне солдатскую койку. Как могли отрихтовали ее, смастерили соломенный матрас и подобие спального места для матери было готово. А мы с отцом пока располагались на полу. Пригодились сохранившиеся старые овчинные тулупы дедушки, больше согревавшие нас теплом добрых воспоминаний. Они очень значимы.

Меня, как многих моих сверстников, интересовало оставленное оружие. Находились пистолеты и карабины.

Один из найденных карабинов впоследствии был переделан в охотничье ружье наименьшего, тридцать второго калибра. И отец доверял это ружье мне, когда шли стрелять уток на болото. А у отца была «ижевка», одноствольная шестнадцатого калибра, более серьезное ружье.

Особое внимание привлекали стоявшие вокруг местечка невзорванные доты. Их заглубленные помещения обследовались с некоторой осторожностью, больше необходимой, как нам казалось, для успокоения родителей. А немецкий танк «Тигр», провалившийся вместе с мостком на улице, идущей из центра, мы считали самым важным трофеем. При отступлении немцы не успели его вытащить или взорвать. Им тогда было не до этого.

Много было интересного для мальчишек в этой небезопасной неустроенности.

Первая зима после возвращения домой оказалось довольно сложной. Донимал холод. Из-за скудных запасов дров топить приходилось очень экономно, совмещая с готовкой пищи, довольно скромной. Но, слава Богу, голодать не пришлось.

Ближе к весне стали беспокоиться о посадочной картошке и о семенах ржи. И непросто было обработать приусадебный участок в тридцать соток, в особенности его вспахать. Сделать это удалось вместе с соседом, у которого была еле живая лошаденка, а у нас в сарае сохранился ржавый плуг. Засеяли рожь вручную и забороновали, картошку посадили под лопату. И стали ждать всходов.

 

6.

Радость была неописуемая. Вместе с дружными всходами на огороде пришла победа над заклятым врагом. Победа, в которую мы не переставали верить и приближали, как могли: отец – на фронте, а мать – в тылу, на оборонном химкомбинате.

Мы по-настоящему были счастливы, но из глаз матери текли горькие слезы. Огромно было горе. Невосполнимы потери родных и близких. Радость была со слезами на глазах в этот первый день победы. Великой Победы, значение которой пытаются приуменьшить силы реванша, возглавляемые ультранационалистами. Горько осознавать, но такова нынче реальность. Страшно подумать: кому светило бы солнце, не будь этой победы над нацистами и их прислужниками? Прислужниками, ожившими на многострадальной родине.

А дню Победы предшествовал и праздник святой Пасхи, и родители, справляя ее очень скромно, испекли немного мацы. Мало было пшеницы, и негде было ее достать. Немного ее отец снес на ветряк в Середы, что в трех километрах от местечка. Там, на ветряке, получилась мука тонкого помола, необходимого качества для приготовления пасхального теста. Мама говорила, что мука из этой пшеницы получилась белой, «ви ди зин ин Тамуз» - как солнце в июле, и испекла в печи тонкую мацу. Очень вкусную. Почти пять лет мы ее не пробовали.

Летом начали съезжаться беженцы. Некоторые, убедившись, что их дома изчезли или совсем стали непригодными для жилья, искали пристанище в других местах. Чаще в городах, где можно было устроится на работу, чтобы сводить концы с концами.

В заботах о хлебе насущном проходило лето. Собрали неплохой урожай ржи и засыпали ею сундук, переоборудованный из немецкого ящика для снарядов. Там хранился наш неприкосновенный запас. Потом он периодически обновлялся зерном нового урожая. Стоял сундук в надежном месте на чердаке дома. Наученные горьким опытом, мы еще долгие годы помнили о том, каким бывает голод.

Была хороша и уродившаяся картошка. Чугунок ее, сваренной в печи, ели с огурцами собственного посола. Простая пища, лишенная кулинарных изысков, доставляла истинное удовольствие. Только в наших краях картошка была такой рассыпчатой и вкусной. Может быть еще в соседней Белорусии, где сходная с нашей полесской земля.

Не зря в песне, хорошей песне, поется: «Лише на батьківщині солодкою стає просто вода».

Приобрели небольшую коровенку с учетом ее ограниченной потребности в кормах, заготовка которых не была простой. Наш рацион пополнился  молочной пищей и собственного изготовления сливочным маслом. Взбивать сметану в огромной стеклянной бутыли мама доверяла мне и это было приятно. Завели кур. Появились яйца, и, доставая их из гнезда еще теплыми, мать совершала свой приятный «обряд»: слегка касаясь ими лица, обводила вокруг него. При этом приговаривала нечто, слегка интригующее.

А каким же прекрасным было пенистое парное молоко, надоенное в кружку здесь же во дворе! Никакие молочные коктейли, узнанные значительно позднее и приготовленные по вычурным рецептам, не могли по вкусу с ним сравниться. Натуральное парное молоко, надоенное матерью в нашем дворе…

Собрался в школу в первый послевоенный учебный год: определили в четвертый класс, минуя второй и третий. Было у меня подобие самодельной тетради и химический карандаш. Чернил и учебников пока не было.

Жизнь налаживалась потихоньку, но не обходилась без новых тревог.

Первое послевоенное лето школьных каникул было особенным, запомнилось в прямом смысле грозовым. В ночи молнии рассекали, а чудовищные раскаты грома, казалось, раскалывали небо. Довольно часто случались пожары от попадания молний. Под прикрытием темных грозовых ночей случались поджоги. Дом Гольдфайнов поджигали неоднократно, и они покинули местечко, перебравшись в город, где было безопаснее.

Активизировали свои действия бандеровцы, именовавшие себя «повстанцами». Участились диверсии. Возникали перестрелки, а в них гибли люди. В этом нетрудно было убедиться, когда возле районного управления НКВД разгружали повозку с убитыми. На улицах местечка появились патрули добровольцев «истрибков». Отцу в райвоенкомате, как бывшему фронтовику, выдали оружие. Пистолет на ночь он клал под подушку.

Происходившее тогда менее всего напоминало эхо минувшей войны: она реально продолжалась. В особенности в районах Полесья, примыкавших к западным областям. Столкновения были и в нашем районе.

К этим годам относится одно из множества жесточайших преступлений «повстанцев». Зверски, со средневековой жестокостью, был убит во Львове талантливый памфлетист Ярослав Галан, изобличавший окружение кардинала Шептицкого в благословлении им карателей дивизии SS «Галичина» и батальона «Нахтигаль» у стен собора Св. Юра.

В качестве орудия убийства был использован бытовой топор. Слухи об этом происшествии дошли и до нашего неспокойного района, дошли и встревожили.

Позднее, значительно позднее, когда во Львове судьба улыбнулась мне при поступлении в институт, и я получил столь необходимое общежитие, то не был огорчен тем обстоятельством, что в его стенах за часів Польщі и во время немецкой оккупации, обитали молодые «повстанцы».

В то время, в начале пятидесятых, мир в западных областях утверждался не только силой оружия НКВД. Ощутимые социальные изменения в обществе способствовали стабилизации и согласию. Но зло затаилось, как известно, ненадолго.

А упомянутое общежитие, укрывшееся в тихом и уютном углу пересечения улиц Коцюбинского и Драгоманова, еще долго служило приютом студентам нашего института. И в огромном саду, где когда-то собирались «повстанцы», многие поколения молодых мирных людей готовились к экзаменационным сессиям, а по вечерам погружались в романтическую обстановку городского затишья. Здесь состоялось немало молодых судеб…

А нынче на улицах родных городов маршируют ультранационалисты, стыдливо сменив названия своих дивизий и батальонов «SS». Колонны, вдохновляемые единомышленниками, пришедшими к власти в смутное для Украины время. Но ненадолго. Хочется в это верить.

 

7.

Но вернемся в растерзанное войной местечко.

Возвратились уже некоторые из оставшихся в живых фронтовиков, наиболее активных обитателей послевоенного времени. Признаки мирной жизни становились ощутимее. Оживал районный Клуб, и к нему потянулись изголодавшиеся по радостям мирной жизни люди. Среди них были и музыканты, некоторые с трофейными аккордеонами, баянами. Были и трубачи духовых оркестров. Стихийно собирались, объединенные желанием излить свою душу, истосковавшуюся по дому, по радостям мирной жизни. Радовали своих слушателей, радовались вместе.

Ребята интересовались инструментами, им предлагали пробовать свои силы. Уже скоро играли в импровизированном оркестре, неоднородном по возрасту и умению музыкантов. Но и такой оркестр был востребован, в особености на танцах, где были преимущественно девичьи пары. Парней было мало. А мы еще были не в счет, но с интересом наблюдали за происходящим со стороны. Наше время еще не пришло…

Возвратился из немецкого плена и Буйный Даниил Михайлович, в довоенной жизни – Даня Бунис. Так в условиях плена видоизменилась его еврейская фамилия. Выжить ему помогла яркая внешность статного «чорнявого парубка», в котором трудно было угадать черты, изобличавшие его происхождение. До войны он был зачислен, пройдя немалый конкурс, в студию Киевской оперы. Но война и плен закрыли ему путь на большую сцену. Его сценой стал чудом уцелевший районный Клуб, где он радовал своих земляков прекрасным исполнением народных песен, популярных арий из опер, романсов. В его репертуаре были и проникновенная «Дивлюсь я на небо», и шуточная «Удовицю я любив». А ария Карася из оперы «Запорожець за Дунаєм» бисировалась им с явным удовольствием. Остается лишь сожалеть о том, что у нашего «Патаржинського» не нашлась своя  «Петрусенко» и дуэт Одарки и Карася не состоялся на сцене нашего Клуба.

В числе исполняемых им не припоминаются песни на идиш. Такова была жизнь…

Его вокальные и сценические возможности не были должным образом востребованы. Он мог стать видным исполнителем ведущих партий во многих операх, но судьба сложилась так, что в концлагере он сыграл роль парубка из глухого хутора. Сыграл мастерски, поэтому и выжил.

Значительно позднее шальная волна эмиграции выплеснула его на Израильский берег, где долгие годы он оставался душой своего землячества, оргнизованного вдали от родины. Прах его покоится в Земле предков, в земле издревле непокорного народа, в земле, манящей своими таинствами, непостижимыми для иноземцев.

Запомнились его умные глаза – зеркало светлой души достойного человека. И, отдавая должное его доброму юмору, можно с легкой улыбкой сказать: настоящий человек – он в Израиле тем более настоящий. Важно, прежде всего, быть Человеком, тогда непременно становишься настоящим евреем. Настоящим…

В первые послевоенные годы Клуб был для нас одним из немногих мест активного общения. Доступ в Клуб был свободным, и сверстники могли здесь обмениваться небогатым опытом, радостными событиями, и узнавали много интересного от своих старших товарищей. Помнится, как здесь мы рассматривали богато иллюстрированную трофейную книгу «Die schönste Jungfrau von der Welt» («Красивейшая юная женщина мира»). И ее содержание наводило на весьма легкие мысли…

Здесь иногда удавалось посмотреть нашу затертую киноленту, иногда трофейный фильм. В специально отведенных комнатах овладевали игрой в шахматы и организовывали между собой турниры. Играли на биллиарде с металлическими шарами на истерзанном столе. А когда в Клубе появился первый отечественный радиоприемник «Родина», работавший на быстро истощавшихся батареях, мы с интересом погружались в эфир, слушая его таинственные звуки и передачи немногих тогда радиостанций страны.

Случилось однако так, что Клуб сгорел. И горел он долго. На помощь местной конной пожарной команде пришли пожарные машины из Новгород-Волынска. Но тщетны были усилия пожарных. Деревянное добротное, как нам казалось, огромное строение сгорело дотла. Возможно, не без посторонней «помощи».

Было обидно, горько и больно. На многие годы райцентр лишился того, без чего жизнь еще больше обеднела и стала скудной.

Много лет спустя был отстроен Дом культуры в стенах древней синагоги, разрушенной и оскверненной в годы войны. В этот Дом нас не очень влекло. Памятен был отталкивающий вид руин. Но, может быть, стены, намоленные многими поколениями верующих, чувства которых были оскорблены вандалами двадцатого века, по-своему пытались оградить это место от святотатства. Возможно.

Сгоревший Клуб был построен в годы первых сталинских пятилеток и трудно переоценить его значение. Это было светлое здание внушительных размеров. Вместительный зрительный зал органично соединялся проходами с фойе, а высокие окна открывали вид на парк, некогда церковный. На месте снесенного православного Храма красовался бетонный памятник Ленину на высоком пьедестале. Все это когда-то виделось из окон Клуба.

В Клубе было множество помещений для клубной работы, для работы различных кружков. На довольно просторной сцене появлялись гастролеры провинциальных драматических театров (а их было немало после войны), демонстрировали свое искусство небольшие церковые группы в сопровождении занятных конферансье. Здесь многие из нас впервые увидели «гуттаперчивую» акробатку, исполнявшую фигуру «лягушка», забавных клоунов, услышали необычайное звучание гавайской гитары.

Здесь многое для нас было в первый раз. И самое сокровенное тоже…

Именно на этой сцене мы получили первые представления об украинской классике и помнится, какое впечатление произвела пьеса Михайла Старицького «Ой не ходи Грицю, та й на вечорниці».

На сцене Клуба проводились ежегодные районные олимпиады художественной самодеятельности, длившиеся несколько дней подряд.

Клуб имел светлую ауру, подобно доброму человеку, безвременно ушедшему из жизни.

В возникшей после пожара ситуации мои сверстники стали больше уделять внимание районной библиотеке. Ее небольшой читальный зал изредка становился зрительным, где фильмы показывала заезжая кинопередвижка. Появлялась она перемещаясь с черепашьей скоростью. Остроумно названная в журнале «Перець» юмореска «кіно-пере-черепахо-сувка» в полной мере тогда отражала состояние кинофикации и в нашей полесской глубинке. А с этим и другими журналами мы знакомились в том же читательско-зрительном зале библиотеки.

Нас все больше привлекал богатый книжный фонд библиотеки, укомплектованный с помощью библиотек городов, не подвергшихся немецкой оккупации. Сохранившиеся на страницах книг штампы давали представление о географии городов, подаривших нам такое бесценное (не только по тем временам) достояние. Это было бескорыстное и поистине благородное деяние соотечественников.

Пользуясь фондом, мы смогли открыть для себя многих авторов, отечественных и зарубежных, существенно дополняя школьную программу.

В школе нам доводилось слышать, что наш вождь Сталин, при всей своей занятости государственными делами, прочитывал в день до пятисот страниц, а может, и больше. Подражая вождю, мы брали свои обязательства - во время каникул прочитывать до двухсот страниц в день. И это получалось. Правда, лишь иногда.

Чтение становилось потребностью. И когда с отцом мы ездили за сеном, мне нравилось читать в пути. Помнится как однажды, сидя сзади на телеге, свесив ноги, я «поглощал» знаменитые «Путешествия Гулливера». Не обращая внимания на ухабистую дорогу, казавшуюся ведущей в неизведанную страну Гулливерию. Познакомившись с  приключениями Буратино, назвал свою любимую собачку Мальвиной - именем подруги остроносого героя книги.

Как-то в доме у нас появилась книга в зеленом переплете без названия. Это оказалось дореволюционное издание Менделе Мойхер Сфорима. Читал ее с тяжелым сердцем, переживая жизнь нищих еврейского местечка. Такие же обездоленные тогда еще встречались и у нас. Занимаясь благотворительностью, мать и ее знакомые собирали им милостыню. Как я понимал – делали доброе дело. С подобными героями Шолом-Алейхема я уже имел возможность познакомиться и в его книгах, и наяву.

В мае сорок восьмого года, после объявления независимости еврейского государства, в местечке появились брошюры, посвященные этому событию. Одну из них, небольшую, Арон Фридман, мой дальний родственник, вернувшийся раненым с фронта, дал мне почитать. Мы жили с ним по соседству.

Из нее я узнал о роли палестинских евреев в борьбе с нацистами на севере Африки, где высадились войска Роммеля. Узнал о героической борьбе за независимость.

Арон мне поведал, что в Москву прибыл первый посол Государства Израиль, Голда Меир, уроженка Киева, почти наша землячка.

О древнем Израиле и Иудее у меня были смутные представления из довоенного школьного учебника «История древнего мира», где мелким шрифтом они упоминались. История древних веков была привлекательной и даже представлялась довольно романтичной. А о катастрофе народа в древности, о его изгнании из Земли Обетованной, я мог догадываться, прислушиваясь к разговорам весьма пожилых евреев, тайком приходивших в наш дом (с двумя выходами и свободный от посторонних), где можно было укрывшись от недобрых глаз, помолиться Богу.

Среди верующих,  приходивших к нам, были колоритные фигуры, можно сказать – реликты. Особенно запомнился сапожник Нафтула из деревни Середы, расположенной вблизи местечка. Нафтула, прозванный Рябым из-за побитого оспой лица, ненавидел вождя народов, начавшего охоту на еврейскую интеллигенцию и евреев вообще. Далеко не интеллигентный по некоторым понятиям рафинированной интеллигентности сапожник, он гневно восклицал: «Кому вы верите? Этой рябой сучке?». И было занятно это слышать от рябого, но в отличие от вождя, прямодушного сапожника. И подстать своей раскованной натуре в праздник торжества Торы (Симхат Тора) он самозабвенно отплясывал. В такт темпераментному хасидскому танцу поскрипывали сработанные им к празднику и густо смазанные дегтем сапоги. Проявление естественного веселья было захватывающим и впечатляющим.

Так неистово и самозабвенно радовались хасиды, воздавая хвалу Господу. И, наблюдая за ними, я невольно заражался их весельем.

В тот вечер мама часто выходила во двор, опасаясь недобрых соглядатаев, ведь возгласы Нафтулы могли привлечь их внимание.

У меня уже были некоторые представления о вере предков. Уроки мне давал престарелый меламед (учитель) Моше Зюсь. К нему я ходил на Загреблю. И некоторые результаты обучения нашли неожиданное практическое применение: ивритский алфавит послужил шифром для написания записок, передаваемых на уроках в классе. В этом принимали участие  все ученики независимо от происхождения. Среди них был и Митя Гаврилов из Нитино, деревни староверов кацапов, расположенной в лесу недалеко от еврейского кладбища.

 

8.

В семье случилась беда. Паралич разбил отца в возрасте сорока трёх лет. Сказались увечья, полученные на фронте, контузия. И настали трудные дни ухода за тяжелобольным в условиях ограниченных бытовых возможностей.

Медицинскую помощь оказывал доктор Мяновский. Доброжелательный, как и его приветливая жена, они многим запомнились в местечке. Доктор всячески пытался помочь отцу, уменьшить боли в левой парализованной части тела. Делал массажи, ставил пиявки за ушами и меня обучил, как с ними обходиться. Когда пиявка отсасывала кровь и отваливалась, её необходимо было посыпать поваренной солью, чтобы освободить от избытка поглощенной крови, и поместить в банку с водой, где она оживала и становилась пригодной для повторной процедуры. Это было важно знать, так как в нашей аптеке пиявки не были в избытке.

После длительного лечения отец почувствовал себя лучше, и мать решила отвезти его в Киев, где во Владимирской больнице работал дядя, брат матери. Совершив героический поступок, каким-то образом она довезла отца, преодолев нелегкий путь, вместе с помогавшей ей двоюродной сестрой Раей.

Я остался на хозяйстве. Надо было кормить и доить корову. Молоко и картошка тогда были основными продуктами моего питания, а хлеб я покупал в сельпо.

Возвратилась мать очень озабоченной. Отец остался в больнице на попечении врачей и дяди. Мама уповала на милосердие Всевышнего.

Во время зимних каникул я поехал навестить отца, подбодрить его. Мне он рассказывал, что лечат его новым методом – сонной терапией. Для этого в специальной палате имитировался шум дождя. И ему действительно становилось лучше.

Каникулы кончились и я возвратился домой. Как только я появился в нашем дворе, ко мне со всех своих коротеньких ног бросилась Мальвинка. Заливаясь веселым лаем и повизгивая, она выказывала радость встрече. На шум выглянула мать и мы все вместе ввалились в дом, увлекая за собой клубы морозного воздуха. Отдышавшись, я рассказал об улучшении самочувствия отца. Мать обрадовалась услышанному и молвила, что Бог милостив.

А назавтра я с Мальвинкой ушел в поле. Воспользовавшись широкими охотничьими лыжами ещё немецкого происхождения, я легко скользил по сугробам, сверкавшим белизной свежевыпавшего снега. Мальвинка, утопая в снегу, самоотверженно преодолевала сугробы и, оглядываясь, предлагала следовать за ней. Такая картина не могла не умилять.

После возвращения из Киева я с ещё большей силой ощутил тепло родного крова, незатейливую прелесть естественного быта, свободу общения с окружающим миром. В это зимнее время, наблюдая восход солнца, я не переставал удивляться тому мастерству, с которым описывал красоту этого явления И.С. Тургенев в «Записках охотника». Эта книга долгое время была для меня настольной, по ней я сверял свои ощущения.

Но мысль часто возвращалась в Киев, к отцу. В город, где не была видна шаловливая позёмка и не слышен был шум вольного ветра, где не перекликались соседские петухи и не заливалась веселым лаем Мальвинка. Где под ногами не поскрипывал выпавший снежок, но из-за углов домов, прижавшихся друг к другу, вырывались порывы колючего ветра, где слышался неблагозвучный лязг трамваев и шипение колёс троллейбусов.

И совсем не странно, что в этой какофонии городских звуков, сливавшихся в сплошной гул, я вспомнил спокойный тихий голос Марии Ивановны Ковальчук, преподававшей нам до восьмого класса украинскую литературу и язык. Эта не очень заметная своей внешней красотой женщина смогла открыть нам неповторимую прелесть лирики великого Кобзаря даже в таких, казалось бы простых словах: «Ще треті півні не співали…». Это было созвучно нашему бытию в глухомани Полесья, где «… ясен раз у раз скрипів…» наяву. А как она читала удивительную поэзию Леси Украинки, нашей полесской Мавки!

В восьмом классе украинскую литературу и язык нам  преподавал Устим Иванович Аврамчук, директор школы. Его сын, Славик, учился в нашем классе, где его не очень жаловали. Прозванный «шпионом» он, возможно, докладывал кое-что своему отцу. Запомнилась сочиненная им «песенка» о кабачке, где водку разливал подслеповатый Юдка Глозман. Наверное, его фамилия в переводе с идиш обозначает «человек стакана». Песенка, сочиненная Славиком, была довольно желчной и не вызвала восхищения, ожидаемого амбициозным автором, который был  уязвлён тем, что его отец частенько заглядывал к Юдке. С популярным в местечке кабачком не мог конкурировать павильон в парке, в шутку прозванный «Голубым Дунаем» по цвету досок из которых он был сколочен. Вспомнился ещё один штришок к картине неяркой послевоенной жизни местечка, нашей жизни.

Своим чередом к концу шли занятия в седьмом классе. Весной мать с отцом возвратились домой. Полностью восстановиться отцу не удалось, и до конца своих дней, ранее подвижный, отец ощущал тяжесть недуга.

По возвращении отца снова стал наблюдать Мяновский, и усилия доктора увенчались успехом. Вскорости отец с палочкой начал выходить во двор, преодолевая крыльцо с посторонней помощью, часто с моей. Нашу признательность доктор принял с присущей ему доброжелательностью.

Большую часть времени отец всё же проводил в доме, и его часто навещали не только близкие и знакомые. Посещения придавали отцу силы. Значение радости общения в таком положении трудно переоценить. Прислушиваясь к разговорам, я чувствовал, что приходившие с теплотой относились к отцу. Этого он заслуживал как человек добродушный, прямой и не завистливый. Местечковая хитрость ему была противна и многие это знали.

Однажды пришел навестить отца довольно пожилой беженец из Польши, задержавшийся в местечке. На ином, чем у нас, идиш он поведал нам интересную историю.

В Старом Самборе, откуда беженец был родом, некогда проживал набожный еврей, постигший мудрость Талмуда и Торы. В результате изучения священных книг он совершил открытие в области математики. Свои соображения старик изложил в записке, адресованной Варшавскому университету. Ответ был не скорым, но весьма примечательным: открытие, основанное на сведениях из Священного Писания, оказалось уже известным науке. Знаменитый Лейбниц почти на два столетия опередил самборского талмудиста.

Мне очень хотелось верить, что рассказанная история не была лишь красивой легендой. В век бурного развития компьютерных технологий появляются новые возможности познания Истины и расшифровки кода Священного Писания, что позволит человеку приблизиться к познанию тайны Великого Творения. Только приблизиться.

Когда спустя полвека я оказался в Трускавце, мысль о посещении старинного еврейского кладбища в Старом Самборе была реализована. Там, как и в родном местечке, в местечке Меджибож, где захоронены останки Великого Хасида, в иных местах – я увидел характерную картину человеческого забвения. Довольно типичную картину. Ну что иное я ожидал увидеть здесь? На этот вопрос я не мог дать себе вразумительного ответа. Меня сюда, в Старый Самбор, влекла неведомая сила и я не мог ей противиться, не желал. Возможно это было проявление всесильного Зова предков.

Я пытался найти объяснение феномену постижения математической истины Самборским Талмудистом, и в результате своих, казавшихся лишенных смысла, поисков я утвердился в мысли, что Всевышний создав Человека по своему подобию снабдил каждого естественным персональным компьютером. Кого с «интернетом», а кого без него. И в отличие от электронного Творения  он располагает неограниченными возможностями, обеспечиваемыми  универсальной программой – интуицией пользователя.

Очевидно, самборский талмудист не был ею обделён. Такое объяснение этой легенды выглядит правдоподобным, согласуясь с тем, что  в извечном споре талмудистов часто рождались истины, освещавшие путь развития человеческой мысли.

В пользу версии о реальности существования в прошлом самборского математика-талмудиста может свидетельствовать тот факт, что здесь, у самых западных границ России на польской земле, в Белостоке, в середине 19-го века появился на свет Божий будущий автор международного языка – эсперанто. Был этот язык предложен Заменгофом и его учебник впервые был издан в Варшаве в 1875 году. Заменгоф из Белостока, как и знакомый из старого Самбора, пользовались сходными и достаточно эффективными средствами познания истины: естественным персональным компьютером с „запрограммированной интуицией“.

Наверное, такими же средствами ещё в древности пользовались Архимед, Пифагор, Эвклид и многие, многие иные.

Вернёмся, однако, на землю благословенного украинского Полесья, в родное местечко конца сороковых годов прошлого века.

Седьмой класс я закончил успешно. И, несмотря на проблемы, возникшие в связи с болезнью отца, на семейном совете было принято решение о продлении моего учения  в школе, дома.

А во время летних каникул дядя пригласил меня в гости. В Киев я отправился налегке, по уже знакомому пути. Полуторкой от сельпо до станции Яблунец, а затем до Коростеня, и с пересадкой в Тетереве до Киева. На привокзальной площади, где тогда было трамвайное кольцо, я сел на десятку и поехал в сторону улицы Горького, к дяде.

В тот приезд я ближе познакомился со своими братьями, Оскаром и Сёмой, и сестрёнкой Аллой. У них были свои интересы и я, предоставленный сам себе, днями разгуливал по городу. На этот раз он мне показался более привлекательным, было лето. От милицейского (полицейского) сквера, где поблизости проживал дядя, по Красноармейской через Крещатик выходил  к зелёным  склонам Днепра. Тогда впервые я побывал на стадионе «Динамо», где киевская команда принимала многочисленных гостей. Марка киевского футбола была высокой. Настоящий футбол производил неизгладимое впечатление. Примечательно, что в то время в команде играл полузащитник по имени (или фамилии) Принц. Когда к нему попадал мяч, он устремлялся в атаку, и  трибуны неистово скандировали: «Принц, забей гол, королём станешь!».

Атмосфера на стадионе была захватывающей. В одной из групп болельщиков мне повезло узнать много интересного. И то, что звезда довоенного советского футбола, нападающий Бутусов, обладал смертельным ударом и ему разрешили бить по мячу только левой ногой. И, как азартно утверждали некоторые болельщики, во время встречи с турецкой командой, Бутусов убил стоявшую на воротах обезьяну, до этого непробиваемого вратаря. Легенда пользовалась огромным успехом среди болельщиков, пытавшихся убедить себя в её реальности. Конечно, обо всём этом я рассказывал своим мальчишкам, и не раз. Наверное, они мне хорошо позавидовали.

В этот раз посещение Киева внесло новую струю в мою жизнь. И не только в отношении футбола. Мне довелось слушать в парке над Днепром оркестр под управлением известного дирижера Натана Рахлина. Прекрасная мелодия популярного тогда вальса «Амурские волны» лилась по склонам Днепра, сливаясь с шелестом его волн. Настроение было приподнятое.

А тем временем в стране происходили тревожные события. Касались они и жизни нашей школы.

 

9.

В разгаре была борьба с космополитами и сионистами. Эти понятия умышленно отождествлялись для искажения их  сущности. Не остался в стороне от этой компании и директор нашей школы, Аврамчук Устим Иванович. Построив старшеклассников в линейку возле школы, он своим зычным голосом гневно клеймил этих «безбатченків», «безпачпортных». Именно в таких выражениях они были представлены построенными в линейку. А среди учеников были и евреи, и «запал» директора был достаточно адресным и был воспринят болезненно. Явно ощущалась недоброжелательность.

Эта «разоблачительная» акция не повлияла на отношения в классе. Мы с интересом посещали разные кружки, приобретали знания и опыт. Как многие дети в стране мастерили свои первые детекторные радиоприемники. Сергей Иванович Гурин, наш физик и классный руководитель, сумел нас увлечь радиоделом.

В этой связи я радиофицировал сеновал сарая, подключив старую черную тарелку репродуктора. Было чудесно, лежа на благоухающем сене, слушать музыкальные передачи. И когда на летние каникулы ко мне приезжали из Киева двоюродные братья, то они были в восторге большем, чем от их собственной суперрадиолы. Им-то  незачем было проявлять сельскую изобретательность.

В это время вместе с Михаилом Александровичем и Артуром Айдиняном в нашу жизнь входили неаполитанские песни, по мелодичности близкие украинским. Новые для нас песни становились популярными и способствовало этому радиовещание. Здесь же, наслаждаясь и песнями Утесова, который так и не смог надышаться у Черного моря, мы с особой гордостью ощущали прелесть воздуха на нашем сеновале. И, похоже, в этом мы были единодушны с нашими киевскими гостями, как и в восприятии чудесных песен - наших и зарубежных.

А я в одиночку иногда слушал поскрипывание самодельного детекторного приемника. Его акустические возможности были недостаточны для воспроизведения музыкальных звуков. И «тарелка» чаще была востребована на сеновале.

Скудные материальные возможности и душевная щедрость родительского дома, благотворное влияние отличных школьных учителей побуждали к активной жизненной позиции. Таким, в основном, стало возросшее после жестокой войны поколение, вооруженное немалым жизненным опытом и обширными знаниями.

Это, в частности, способствовало самовыражению, иногда к пробам «пера» и «кисти».

В кружке, организованном Абрашей Гольденбергом в своем доме, на веранде, его члены читали собственные «сочинения». И здесь же была устроена художественная «мастерская» Шапиро Миши. У него получались, как нам казалось, неплохие акварели. В особенности батальные сцены с участием танков, где чаще горели немецкие. И это хорошо воспринималось нами, не очень строгими ценителями. Впечатляла и копия картины Брюллова «Последний день Помпеи», выполненная в масле. Оригиналом, наверное, послужила репродукция журнала «Огонек». И не беда, что копия последнего дня не стала первым днем профессионального художника. Важно то, что эта проба кисти оставила хорошую память.

Здесь же, на веранде и в фотостудии хозяина дома, новые экспозиции готовились вместе с Шурой Штейманом.

Запомнилось и то, как на один из бал-маскарадов, устроенных в школе, друзья пришли в образах героев Сервантеса: рослый Абраша – Дон Кихот, и невысокий Миша – верный Санчо Пансо.

Такие у нас были развлечения, и мы не ощущали себя на отшибе жизни.

Наши развлечения в основном соответствовали уровню достатка ущербленных войной семей. Но были и исключения. Из подавляющего большинства моих сверстников выделялся Гриша Шапиро. На своем новеньком чешском велосипеде, сверкающем хромом и свежей краской, он приезжал из Загребли в центр. И здесь ребята с интересом (уверен - без зависти!) разглядывали этот единственный тогда в местечке велосипед, снабженный осветительной системой и даже счетчиком пройденного пути. (этот простейший счетчик – вертушка мне почему-то представлялся пределом совершенства). А Гриша иногда давал прокатиться своим близким друзьям, но в них я не числился, хотя и был дальним родственником. Ходил Гриша «гоголем», а прозвали его «дутышем», потому что он напоминал своей осанкой известную породу голубей, водившуюся у нас. Ястребом он не был, и в наших мальчишеских развлечениях не часто стремился принимать участие. Каждому дано свое.

Следуя велению времени, мы увлекались спортом, не предполагая взятия мировых рекордов. Ребята были хорошо накачанные и это легко было ощутить в обычном рукопожатии: кисти рук не состояли из пяти холодных сосисок. Особенно отличались в армрестлинге братья Браверман, Борис и Миша. Разумеется слово «армрестлинг» тогда нам не было ведомо, но мы знали как померяться силой, сидя за столом. А каким крепышами были Гедалий Купершмидт, Яша Фуксман, рано ушедший из жизни Лева Зикс! Конечно, мы в чем-то подражали друг другу. Одним из моих увлечений были пудовые (до двадцати килограммов) гири, и результаты занятий были ощутимы.

В нашем распоряжении были волейбол и футбол, хотя и недоставало качественных мячей. В старших классах у нас сформировались волейбольная и футбольная команды, представлявшие район на первенствах области.

Кстати, в одной из волейбольных команд школы играл Альфред Шестопалов, впоследствии известный актер Киевского театра им. Леси Украинки. Его артистическая фигура выделялась на игровом поле и запомнилась не только спортивными успехами.

Главной же нашей страстью был футбол. Особенно запомнилась первая игра в настоящих бутсах. Обычно бегали босяком по полю, условно считавшимся футбольным. На нем часто пощипывали травку козы, а иногда и коровы, оставляя очень заметные следы своего присутствия. Потом поле оградили и даже стали скашивать самые рослые сорняки. Поставили ворота, но еще без сеток.

И в той первой игре мы встретились с довольно опытной командой Овруча. Проиграли, но один гол мне, правому нападающему команды, удалось отквитать. Гости были оскорблены в своих спортивных чувствах и пытались отыграться на мне после игры, не совсем по-спортивному. Им помешала моя защита. Среди тех, кто был в ней и порадовался первому голу, забитому нашей командой на первенстве области, были одноклубники и земляки. Но среди них был и москвич Славик, обычно приезжавший к нам на летние каникулы. Здесь был лучший игрок команды, центральный нападающий Миша Филоненко и бессменный вратарь команды Гриша Уник, прозванный «Зубриком» в честь вратаря Киевского «Динамо» - Зубрицкого. Об игре Зубрицкого мы могли судить по репортажам футбольных матчей. В том числе с участием (ставшего легендарным) Вадима Синявского. Были и другие радиокомментаторы.

С Гришей Уником мы не были друзьями, но я бывал у него на Загребле, где с матерью они ютились в маленькой комнатушке. Им было нелегко - отец погиб на фронте.

Говоря о Грише Унике, не могу не вспомнить еще одного сверстника, не столько спортивного и стремительного, но вдумчивого Беню Каца. Его отец тоже не вернулся с фронта. К тому же враги сожгли его родную хату. Снимали угол в чужом доме. Позднее, когда в восьмидесятые довелось с ним встретиться в Харькове, это уже был состоявшийся и уверенный в себе Беня. Вместе с Фимой Рудником и Левой Заксом за общим столом порадовались встрече. Вспоминали наше непростое детство, полное разных впечатлений.

Действительно, у нас были свои особые радости, во многом недоступные городским ребятам. Чего стоило удовольствие, которое дарила нам река голубоглазая с берегами, усеянными незабудками.

Каким истинным было блаженство лежа на спине слышать как трескочут  кузнечики в густой траве, вдыхая ее ароматы, видеть как в бездонной голубизне летнего неба кружат одни за другим аисты и задавать им установившиеся еще в детстве одни и те же вопросы: : «Бусел, колода, коли буде погода? Чи в неділю чи в суботу підем разом на роботу?». И принимать их радостные заверения на понятном языке естественного общения. А аисты гнездились на высокой полузасохшей липе недалеко от дома. И каждое погожее утро начиналось с их  веселой побудки. Идиллия была реальностью.

Но бытовало поверье, что эта красивая гордая птица, спокойно и важно вышагивающая совсем рядом, обидчива. И не дай Бог ей навредить. Тогда она способна постоять за себя - принести в клюве заженную головню и сжечь дом обидчика. Мы в это верили и рогатку против аиста-бусла никогда не поднимали.

Внушенное в детстве прочно входило в сознание на всю жизнь. Но приходит время, когда детское восприятие жизни уступает место иному, менее романтичному. Так устроена жизнь.

Прошедшее детство не изчезает бесследно. К нему, прошлому, неизбежно возвращает память сердца. Ей подвластно все. И ощущение запаха вдыхаемого воздуха. Незабываемого полесского, наполненного дурманящим ароматом реликтовых цветов, нежными запахами трав. И надышаться им, подобно тому, как утолить жажду, просто невозможно. Отнюдь не потому, что «…и дым отечества нам сладок и приятен».

 

10.

Настроение было особое. Заканчивалось последнее лето школьных каникул. Впереди завершающий, десятый класс. А там, в будущем, много неизведанного. И напоследок хотелось еще беззаботно искупаться в нашей Уборти до яблучного Спаса, когда обычно у нас заканчивалось купание в реке. Надо было выполнить и некоторые работы по дому пока была хорошая погода. Среди этих работ была починка крыши дома в том ее месте, где еще дедушкой на петлях был установлен небольшой кровельный щит. В праздник Шавуот, в день дарения Торы народу, щит приподнимали, имитируя шатер, под которым воздавали хвалу Всевышнему.

Не сложной для меня была эта работа - кровельная дранка была подготовлена, а класть ее обучил меня отец. Раньше, усваивая науку кровельщика, я наблюдал как скоро это у него получалось. А сейчас он с интересом и критически мог наблюдать за моей работой. Ему она уже не была под силу - болел, сказывались раны. Они донимали его всю жизнь. Было очень жаль отца.

Мне нравилась работа на крыше. Там было дальше видно, чем внизу. Интересно было наблюдать мир с разных сторон, уточняя свое представление о нем. И постоянно удивляться тому, что было рядом.

Но с крышей пришлось повременить – меня, как комсомольца, вызвали в райком, хотя в активистах я не числился. Направили в дальнее польское село Кривотин, что в двадцати пяти километрах от райцентра. Надо было в сельской комсомольской организации, насчитывавшей всего три члена, провести собрание. Трудно оценить, тем более переоценить, значение этого мероприятия спустя десятилетия. Но комсомольская дисциплина должна была неукоснительно соблюдаться.

И с утра я отправился пешком в путь по проселочным дорогам. Другие туда не вели. Разные запомнились проселочные дороги. Одними уходили от немцев, скрываясь в лесах. Другими ездили с отцом за сеном. Дороги на одной земле, но какие они разные…

Когда я пустился в путь, небо было безоблачным и под стать ему - настроение, но не от избытка комсомольского рвения. Это была реакция на то, что молодая жизнь прекрасна, а путь сопровождали птицы и их пение. Путь по родной земле, ни с какой не сравнимой. И не беспокоясь о том, что на пустынной дорожке кто-то может услышать мое посредственное исполнение, я во весь голос запел «Летят перелетные птицы», испрашивая прощение у ее великолепного исполнителя Бунчикова и пролетавших в вышине стай птиц. Звучит эта песня во мне и часто вспоминаются ее некоторые строки:

 

Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой.

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою

Родная моя сторона.

Не нужен мне берег турецкий.

И Африка мне не нужна.

 

Я шел напевая и пересвистываясь с птицами, довольный жизнью. Как это бывает в юности, в начале пути. Она, жизнь, простиралась передо мной, предлагая себя всю. И я шел, готовый ее принять, как желанную. Основной в жизни стала, однако, не просёлочная дорога в цветастом убранстве, похожая  на юную невесту, а жёсткое шоссе на станцию Яблунець, что в 18 километрах от местечка. По нему, чаще в кузове грузовика, я уходил и возвращался домой. Но пока ещё была отсрочка от дальней дороги, был ещё 10-й класс школы.

 

11.

И вот уже окончена школа. Зрелость выпускника потверждена соответствующим аттестатом. Отзвучал последний звонок и шумный выпускной вечер.Утреннюю зарю встречали на нашей милой речушке Уборть. Добрые пожелания учителей мы восприняли как напутствие в новую жизнь, представления о которой у большинства выпускников были радужными. Но сил, как оказалось, хватило для встречи с новой реальностью. И потребовалось их немало.

Непростым оказалось принятие решения в выборе дальнейшего пути, пролегавшего тогда в большинстве своём через высшее образование. Здесь на помощь пришла реклама, распространённая зазывалами из Киева, в частности,  из гидромелиоративного института. И, коль скоро в нашем районе было немало болот, подлежащих осушению, то у многих из выпускников сложилось впечатление, что в это заведение двери были открыты. Но не для всех.  Берте Лидерман, Фиме Руднику и Геннадию Купершмидту, подавшим документы в Киевский институт, пришлось довольствоваться вузами в Краснодаре и Новочеркасске, куда их «милостиво» приняли. А вот Мите Гаврилову, весьма посредственному однокласснику была предоставлена возможность учиться в киевском институте.

Борис Браверманн, Миша Шапиро и я решили попытать счастья во Львове. Уже начало пути туда оказалось проблематично. В Новоград-Волынском нам не удалось приобрести билеты на поезд Харьков-Львов, курсировавший раз в сутки. А до начала вступительных экзаменов оставалось мало времени.  И мы решили ехать «зайцами». Но в вагоне нас сразу же вычислили ревизоры, с которыми мы с Мишей расплатились по тарифу. А Борис спрятался в отопительном отсеке в тамбуре, откуда его извлекли очень похожим на машиниста паровоза. Было смешно и печально. Такое начало не предвещало успеха и, несолоно хлебавши, мы вернулись в местечко.

В этой связи вспомнилась байка, рассказанная Яшей Кушнирским, рыжим, довольно разбитным малым, старшим среди нас. Из этой байки узнали, что однажды хохмач Остополер ( не путать с Топаллером, хохмачом из RTVI), герой многих местечковых анекдотов, возвращался домой в поезде без билета. «Зайца» изловили и спросили о причине неблаговидного поступка. Тот гордо заявил: «Я – ЕББД» Услышав незнакомую аббревиатуру, контролёры поспешили его отпустить подобру-поздорову. За ней могло скрываться нечто похожее на НКВД. Увидев их замешательство, хохмач бросил им вдогонку: «Я Еду Без Билета Домой». Денег у него не было. Облегчённо вздохнув, строгие контролёры расхохотались и пощадили остроумного «зайца».

Нас в поезде Харьков-Львов не пощадили. Не помог и остроумный ход Бориса.

А вот Яша  Рыжий, наверное, нашёл бы выход. Он был очень смышлёным и,  собирая рядом с собой «малышей», поучал их. Правда, больше по части своего переходного возраста. И в этой связи он часто повторял: «Не на ошибках мы учимся, а на шиксах»*.   (* Шикса – девушка нееврейского происхождения).

Такова была демографическая ситуация в послевоенном местечке, не очень уж еврейском. А гормоны у Яши уже играли. И он находил им выход.

Остроумный, часто категоричный в оценке уровня сообразительности собеседника, он без обиняков заявлял, что тот просто «середнячок»: не очень большой «хохом» (умник), но и не очень малый «шмок». Значение обидного слова из местечкового фольклора читателю, наверное, понятно.

Да простит читатель местечковый юмор Яши Рыжего, прервавшего довольно грустные воспоминания. Но начав их, продолжим.

Возвращение после неудачи во Львове не стало триумфальным. Надо было как-то устраиваться, чтобы в будущем году попытаться снова поступить в институт. Я устроился лаборантом физического кабинета нашей школы. Миша стал преподавать физику и математику в школе  соседней Степановки.

Преподанный во Львове урок заставил меня взглянуть на мир без розовых очков. Надо было готовиться к очередному раунду «боя без правил». Мы воспользовались вынужденным тайм-аутом.

В свободное от работы время, - а у меня его было достаточно, - я дополнительно готовился. Проштудировал конкурсные задачники по математике и физике, издававшиеся тогда для абитуриентов технических вузов. При этом требовались знания часто выходившие за пределы школьной программы. Труды не были напрасными и увенчались успехом. Не только для меня. Миша поступил в Новочеркасский политехнический институт на горный факультет, Борис - в Грозненский педагогический. А Абраша Гольденберг годом раньше стал студентом биофака Ростовского университета. Шура Штельман оказался в Ашхабаде, избрав специальность геолога. Яша Фуксман стал слушателем Кишинёвского артиллерийского училища, но с ним мы так ни разу и не встретились после окончания школы.

География была обширной и выходила за пределы Украины, где условия поступления в вузы не отличались особой объективностью в последние годы правления Сталина.

Однако все мои местечковые одноклассники, так или иначе, преодолели первый барьер непростой взрослой жизни и затем получили высшее образование, о чём мечтали и их родители.

Жизнь нас разбросала по огромной стране. После её развала многих собрала Земля Обетованная, но меня, увы, среди них не было. Такой была ирония судьбы.

С ребятами, будучи студентами, мы иногда встречались во время каникул в Емильчино. После окончания вузов с Абрашей и Мишей довелось встретиться в Ивано-Франковске, где они проживали со своими семьями. Миша работал на Бурштынской ГРЭС, а уже остепенённый Абраша занимался увеличением дебета нефтяных и газовых скважин Прикарпатья, как биолог, используя для этого микроорганизмы.

С Бертой Лидерман мы встретились в Кишинёве, а спустя четверть века - в Дюссельдорфе, где тогда уже работал врачом мой сын. Благодаря ему и состоялась эта встреча.

Вернёмся, однако, в начало пятидесятых, знаковое для нас время, когда я поступил  в полиграфический институт во Львове, прекрасном городе, архитектура которого изумляла, а памятники седой старины были предметом особого восхищения. Позднее, когда довелось побывать в городах  Европы, я ещё больше оценил красоты Львова. Здесь, в знаменитом оперном театре, я смог ощутить прелесть настоящей живой музыки и увидеть волшебство сценического действия. Однако, посещая театр,  часто ловил себя на той мысли, что фрагменты многих музыкальных произведений я уже слышал у себя на сеновале. Эти ассоциации мысленно возвращали к отчему дому. И радость восприятия прекрасного перемежалась инстинктивной грустью.

В этой связи не могу не вспомнить моего отменного гида в мир прекрасного, Женю Гольденберга, сокурсника из Киева. Для меня полукрестьянина, его познания городской культуры, и не только музыкальной, были  бесценны. Всегда интеллигентно - корректный, юморной и доброжелательный Женя.

Студенческая жизнь захватывала. Годы учёбы промелькнули как чудесный сон. И вот уже окончен институт с красным дипломом инженера и рекомендацией привлечения к научной работе после трёх лет практики. Как обладателю красного диплома мне предоставлялась возможность выбора места работы. Им стал машиностроительный завод в Харькове -  крупнейшем промышленном и научном центре.

Львов я покидал вместе с молодой женой. Весь нехитрый скарб двоих студентов уместился в одном чемодане. Как же мало было нужно для полного счастья!

Мы прибыли в родное мне местечко, где родители благословили нас в отчем доме. Состоялось скромное застолье. Вместе с виновниками торжества и родителями присутствовали всего две пары: дядя Яша с тётей Малкой, дядя Шимон с тётей Розой, двоюродной сестрой мамы по линии Гендельманов.

Впоследствии Шимон Закс в 70-е годы эмигрировал в Америку, где стал признанным знатоком иудаизма. И ему не было равных в большой еврейской общине Лос-Анджелеса. А когда ушёл в мир иной, в знак особого уважения, в последний путь его провожали со священной Торой. Так американские евреи оценили знание Писаний выходцем из забытого Богом местечка в украинском Полесье. А тётя Роза покорила рестораны большого города своим кулинарным  мастерством. К тому же она издала свои «Воспоминания» на русском языке. Книгу перевели на английский. И ею заинтересовались некоторые университеты США, как свидетельством истории Украины 20-го века, рассказанной долгожительницей.

Но вернёмся к застолью. Свадебное, оно не могло состояться без песен. И зазвучала традиционная заздравная «Ломир алле инейным» На идиш. Что означает: Давайте вместе подымем бокалы в честь молодых. Сначала не очень уверенно, а затем всё сильнее полилась прекрасная мелодия торжества жизни, как гимн ей. И глаза у всех заблестели, а щёки порозовели не только от прекрасной маминой вишнёвой наливки. Была естественная общность, благожелательность.

Миновали свадебные торжества, и дальнейший путь вёл меня в Харьков.

Где-то за дальним поворотом уже осталось начало пути и дорога снова уводила от родных мест, чтобы к ним возвращаться не только в мыслях. Дорога без конца…

 

Вместо эпилога

Далеко в прошлом осталось начало жизненного пути. Иные из моих сверстников разлетелись по Белу свету. Иные покинули этот мир…

Много времени прошло с тех пор и много воды утекло в реках. Утекло много воды и в Рейне, где на живописных берегах его я наблюдал фейерверк, наверное, праздничный.

Я поражался мастерству искусных немецких пиротехников, создавших восхитительную симфонию огня с яркими сольными номерами, воплощенными в удивительных вспышках многоцветных петард. Зрелище захватывало.

И исподволь вспомнился другой, далеко не праздничный «фейерверк», устроенный предками нынешних мирных пиротехников. Увиделись огненные цепи трассирующих немецких пуль, грозно прорезавших ночное небо над рекой, усеянной фонтанами взрывов авиабомб, смертоносными фонтанами. Явью стали и иные пережитые «фейерверки» на железнодорожных путях Ворожбы, Конотопа, Фастова. Все промелькнуло перед глазами в один миг.

Фейерверк на берегу мирного Рейна обернулся подобием реквиема. В этой связи острой болью поразила мысль, по-видимому давно гнездившаяся в подсознании - почему я нахожусь на этих живописных берегах? На земле, породившей бесчисленные беды, свалившей их на головы наших соплеменников и соотечественников. На земле, где меня терпят…

Почему? Вопрос отнюдь не риторический. Многосложный, он содержит в себе неоднозначный ответ.

Как побудительный мотив покинуть родину, он стал очевидным после событий, связанных с социально-политическими катаклизмами, постигшими огромную страну. Возникшие правовой беспредел и вседозволенность вынуждали к принятию неотложных решений.

Достаточно памятна обстановка начала девяностых в Харькове, где я прожил более тридцати лет. Ситуация была весьма тревожной, когда спешно покидавшие родину за бесценок сбывали свое жилье и нажитое за долгие годы имущество. Не исключено, что это были организованные провокации. Но, если подобное стало возможным, то была ли гарантия от худшего? Поэтому в своей квартире у входной двери, усиленной стальным листом, были наготове топор и самодельная пика. И была готовность отчаянного сопротивления возможному насилию. Многие, из эмигрировавших тогда харьковчан, наверное, еще помнят о призыве, передававшемся из уст в уста, ставить вечерами на подоконники зажженные свечи, выражая таким образом свою покорность провокаторам, принимая их правила игры.

Совершенно не исключено, что целью этих акций было избавление от чуждых и лишних, банальное присвоение их имущества. И явилось это, прежде всего, следствием чудовищного грабежа страны. Причем, в большей мере теми, кто обладал властью или присвоил ее. А власть, всплывшая на мутной волне «приватизации», не спешила успокоить возбужденную толпу, опасаясь общественного резонанса в мире. Власть делала вид, что все «о’кей», памятуя о том, что разделяя, - она властвует.

Так, примерно, но с высокой степенью достоверности, может быть воссоздана ситуация, породившая проблему эмиграции для немалой части граждан страны.

И так же может быть сформулирован ответ на  вопрос: «почему?».

Но каждый ответит на этот вопрос в соответствии со своими представлениями о главном в жизни, покопавшись в собственной душе. Занятие это может оказаться не из приятных. В особенности, если в ее лабиринтах обнаружатся не очень светлые уголки (не только в чужой душе бывают потемки).

Экскурс в Европу весны сорок пятого позволяет ощутить реальную изменчивость мира. Тогда берега ныне гостеприимного Рейна спешно покидали чудом выжившие узники нацистских концлагерей. Семьдесят тысяч полуживых, вдобавок  прошедших британские фильтрационные лагеря на Кипре, преодолев тотальную ненависть и враждебный сговор английской администрации с ее арабскими пособниками, всем чертям назло, смогли достичь берегов Палестины. Смогли воссоздать и защитить свое государство и не быть в нем гостем, а быть хозяином своей судьбы в своем доме. Эти люди достойны восхищения и подражания.

Благодаря им сбылась вековая мечта евреев всего мира: в будущем году встретиться в Иерусалиме. Мечта, обильно политая кровью и слезами многих поколений древнего народа. Но сбывшись, она не всем пришлась по нраву в этом подлунном мире. И нет мира под оливами, где на земле предков, на Обетованной Земле, обосновались мои современники из родного местечка, пережившие не только нацистское нашествие. Неужели им снова предстоят суровые испытания, спустя шестдесят пять лет свершившейся Великой Победы над нацизмом?

Всё в руках Божьих и надо уповать на то, что он не оставит избранный им народ.

    D-r M.Fishin.

Dusseldorf. Mai. 2009.






<< Назад | Прочтено: 341 | Автор: Фишин М. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы