RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Б о р и с    Р О З И Н

 

ТАК  СОТВОРИМ  СЕБЕ  КУМИРА ! . .

 

Лето  2000,  вечер  

в дюссельдорфском  клубе  

«Новые  Времена»

 

Без  этого  не  может  существовать  ни  один  народ.  Тысячная  толпа  у  Академии  киноискусства   в   Штатах   в    «Оскаров»  день.   Тысячные     толпы  у  фестивальной лестницы   в   Каннах  и  в Берлине.  Больше   полувека  назад  страстные  поклонницы - соперницы   у  служебного  входа  в  Большой  театр  в  ожидании  теноров - соперников Ивана  Козловского  и  Сергея  Лемешева,  как   сегодня   у   залов,   где  поют  Басков,  Пугачева,   Киркоров…  

 

Наверное,   это   поклонение   -   правильное   и  достойное.   В   отличие   от политического.   Вождь-кумир   -   это   опасно.   Куда   заведёт?   Чем   кончит? Кого и  скольких   подставит   и   угробит?  Искусство  -  иное    дело.  И  не упрекнуть  никого, если  он   или   она   восхищаются:  «А   я   сегодня   видел-видела   вот   как   тебя,  в двух   шагах!»..  Счастьем   и   удачей   светятся глаза, румянятся  щёки, ноги  сами немного  танцуют…   Пророка     повидали,  святого коснулись.  Кумир.  Память   на  всю жизнь.

 

 Не   сочтите   за   нескромность   или   за    пустое   бахвальство.   Везло   с   детства:  видел,   слышал,  встречал  сотни  ярчайших  людей.  Поначалу  без   всякой   с   моей  стороны   заслуги.   Кажется,   первым   из   великих   был   непревзойденный  Александр  Николаевич   Вертинский.  Певец,  шансонье,  поэт,  музыкант,  артист… Удивительным   образом   посчастливилось   быть   на  трёх  его  концертах,  видеть  его самого  и  его  жену   не  только  на   экране,  но  и  в   жизни,   на   улице,  познакомиться    с   дочерьми-актрисами,   с   крошечным   внуком…

 

Конец   сороковых   годов,  Рижское   взморье,   Юрмала,  потом   Москва,   вторая  половина    пятидесятых, Театр  Ленинского  комсомола, а  затем   московская  школа  № 172  на   Дмитровке…  Четко   помню:   я  слышал   это   имя   задолго   до   первого  «моего»   с   ним   концерта. К  тому   моменту   двенадцатилетний   мальчишка   уже  был  искушённым   зрителем,   даже  с  собственным  «актёрским»  опытом  выступлений. Дед  мой  -  завпост  (важнейшее   начальственное   лицо   в  театрах  -  заведующий постановочной   частью)   главного   театра   страны   -  Большого,  потом  Филиала,  потом   Камерного   у   великого   Таирова,   мать  -  актриса  Киевского ТЮЗа,  Московского   Театра   Красной   армии,   к  тому  послевоенному  времени уже  десять  лет   на   эстраде,   где   сверкали   Райкин,  Миронова,   Утёсов,  Миров…   

 

Видел   и  слышал   их   много   раз,   а   Мария  Владимировна   с   Менакером  и  маленьким   Андреем   вообще   жили   в  соседнем   с   нашим   доме  в  центре  Москвы на  Петровке,  да  и  учился  Андрей  в  моей  же  незабвенной  170-ой  школе; в  родительской  компании   частенько   вспоминали  исчезнувших  с  подмостков  знаменитостей:  Козина,  Лещенко,  Изабеллу   Юрьеву.  Мама   Лида  и  сообщила  всей  семье,   включая   родственников   и  друзей:   «Вертинский   вернулся!»  Вскоре вслед  за  ним  появился  и  стал  ходить  по  столице   грустноватый    анекдот:  якобы Вертинский  пешком  переходит   китайско-советскую   границу,  ставит   чемоданы,  ложится,   целует   землю  и   говорит:   «Люблю  тебя,  Россия!»  -  Встаёт,  чемоданы исчезли,  Вертинский:  «Узнаю  тебя, Россия!»  -  Как  думаете,  тянул   анекдотец   на  десять  годков   без   права   переписки  за  клевету   на   «счастливую»   родину?   Да  запросто.

 

Его  выступлений  ждали.  С  нетерпением  -   многие   прекрасно  его  помнили.  Но партийные  чиновники   не   дозволяли.  Где-то   -   пускай,   в   Москве  -  ни-ни.  Летом  47-го  (или  49-го?)  года  мы  семьей  -  в  Юрмале,  на  Рижском  взморье, каждый день проходим   мимо   единственного   там   зрелищного   зала   в   Дзинтари, тогда   еще старого,  деревянного.   И   вдруг   -   афиша:    «Вертинский».  Мать   бросается   в кассу,   с   трудом,   по    удостоверению   ВГКО  -   Всероссийского гастрольно-концертного  объединения,  в  котором   числился   и  сам   Александр Николаевич, достаёт   два  билета   на  крайние   места   слева   в  третьем-четвёртом  ряду,  меня «приседают»  (чтобы  выглядел  «маленьким»),  проводят  «зайцем»  мимо контролера  и  ставят    у   левой  стенки.

 

Что  за  публика  -  увы,  не  помню.   Наверняка   изысканная:   только-только    курорт начал  принимать   отдыхающих,  конфискованные   после   войны   у  бывших латышских  частников    дома  и  дачи  превращались  в  дома  отдыха  видных организаций   и   министерств:   Всероссийского   театрального   общества   и любимого Сталиным   МХАТа,   работников   искусств,    писателей, композиторов,  чиновников, начальства.  Так  что  на   концерте  ни  одного   свободного  кресла.  

 

Руку  на отсечение  не  дам, но   Михаил   Брохес, известный   пианист-  аккомпаниатор, встреченный  добрыми   аплодисментами,   вначале,  как   мне   вспоминается,   сыграл для    затравки   нечто  вместо  увертюры,  как  было  принято    на   таких представлениях,   очевидно,   что-то   очень  всем   знакомое,  потому  что  никто ничего не  объявил  -  не  было   никакого   привычного   хохмача - конферансье,   даже простого   «объявлялы»,   как   их   тогда   называли.  Вслед   за   этим   появился Вертинский.  Даже   такое   начало    было    необычным:    я   ведь   уже    не   раз бывал  на  сборных  концертах,  скажем,   в   Колонном   зале  Дома   Союзов,   где однажды   мамина   приятельница   ведущая  Т.Б.  объявила   в   радиомикрофон   на весь   Союз    вместо   «Ария   Мизгиря   из   оперы   Снегурочка»  -   «Ария   Снегиря из  оперы   Мизгурочка».

 

Довольно  быстрым  шагом   вышел  на  сцену  исполненный   достоинства   элегантный человек  в  светлом,  отлично  сшитом  костюме  -  это  я  сразу  усёк,  потому  что   в то лето   отцу,  отвоевавшему  пять  лет,  получившему  капитанские  погоны,  два ранения,  полдюжины   орденов  и  медалей,  а  заодно   тяжкий  ишиас  и  потерявшему половину  зубов  и  всю  гражданскую   одежду,  украденную  прямо  из  нашей квартиры   участковым  милиционером,   прихватившим  с  помощью  сожительницы, бывшей   нашей   же  домработницы,  и  всё   прочее   наше   имущество, отцу  сшили  в рижском  ателье  первый  после  войны  костюм.  Уж  там-то,  в  недавней   западной стране,  еще   сохранявшей  «буржуйские»  черточки,   несмотря   на   военные страдания  и  двойную  советско-немецкую  оккупацию,  в  еще  пахнувшей  былым европейским  великолепием, но  уже  огосударствленной  «мастерской  по  пошиву одежды»    насмотрелся    я   на  моды,   на   картинки   в  уцелевших   журналах,  на  примерки…

 

На  Вертинском  была  великолепная  тройка,  жилет,  бабочка,  пиджак   расстёгнут. Спокойный,  уверенный,  серьёзный,  без  тени   улыбки; ни  в  лице, ни в  фигуре,  ни в речи, ни  малейшего  заискивания  перед   публикой,  никакого   намёка   на  желание покорить   её,   завоевать,  наоборот,  он  показался  строгим,  суровым,  может, преувеличиваю,  но  даже   чуть   злым,  чем-то  недовольным.  Была  в  нем  какая-то отстранённость,  мне,  пусть  и  несмышлёнышу,  чужая,  непонятная,  контрастная  со всем  ранее   уже   виденным  -  ведь  я  привык   кататься  с  матерью  по  её концертам и  гримуборным,  отлично  видел,  как  актёры  готовились  к  выходу,  как  вот  только что   нормально  разговаривали  между  собой  и  как   вдруг   полностью  менялись, выскакивая   на  сцену  и  стараясь  понравиться   зрителям,  зацепить   их,   вызвать  аплодисменты.

 

А  тут   -  ничего  подобного.  Некая  холодность,  равнодушие  к   эффекту,  к   успеху, какая-то   дистанция   между  Вертинским  и  залом.  Что  это  было:  маска, сознание своей   значимости, обида  на  невнимание  властей,  не  дававшим  ему  особого  хода или  естественная  скромность,  благородная   манера  внутренне  богатого   человека? Он   знал,   что   он    знаменит,   он   вкусил  успех  и  в  России,  и  в  мире,  познал восторг  и  поклонение,  знал  себе  цену,  не  мог  не  понимать,  что  зрители  перед ним  в  массе  своей  не  отвечают  за  поведение   власть имущих  -   и   всё   же возводил   невидимую   стену.  

 

В  отличие  от   двенадцатилетнего  подростка,  публика  всё  это  воспринимала   как должное,  совершенно  спокойно,  большинство  наверное  знали  и   любили  его  еще с дореволюционных   лет, а  русские  жители   Прибалтики  -  так  они  до  самого «советского   освобождения»  могли  покупать  его  пластинки.  Зрители,  очевидно, соглашались:   да,  он   вот   такой,   это  его  манера,  его  стиль,  не  надо  ни привередничать,  ни  преувеличивать,  надо  его    воспринимать  вот  таким   и получать   удовольствие.   А  что  люди   получали   его  сполна   -    на   это    умишки моего   хватало.

 

Стоя  там  у  левой  стенки   и  видя  всё   сбоку,  то  в  профиль,  то   в   три   четверти, изредка    и  в  анфас, и  самого  Вертинского,  и  одновременно  зал,  мальчишка взрослеющей   детскостью  осознавал,  что   происходило  на  его  глазах:   люди   живо  откликались   и   непосредственно  реагировали   на   каждое  слово,  на    малейшее движение   холеных   рук   поэта - певца.   Всё  отражалось  на  их  лицах.  А  на   сцене колдовал    уверенный   в  себе     мастер,   «прима»   совершенно  незнакомого  мне жанра.  Тихим  голосом  он  объявил  что-то  и   запел   тенорком,    по-ленински грассируя,  а  потом   сделал   всего   несколько   скупых,   легких   движений   рук   и… Явственно   показалось  мне,   что   он    поёт   и   танцует    одновременно.

 

   Какие  у   него    были  руки   в    «Маленькой   балерине»!   Это    потом,   несколько  лет  спустя,   чудная  Плисецкая   поразит  мир   крыльями-руками   в    «Лебедином   озере»,   и   зал   застонет   от   восторга,  и  взорвётся  овацией,  а  в   конце   сороковых    подобной    магической   пластики    не  было  ни  у  кого,  по  крайней   мере,  из  тех  танцоров,  кого  я   успел  повидать, а  ведь  был   уже  почти  заядлым  театралом.  Всё  в  Вертинском  было  поразительно,  незнакомо,  в   новинку.  Привыкший  к  посещениям  и  к  трансляциям  опер  из  Большого,  к  эстраде  с    Руслановой,  к  Утёсову,  стократно  слышавший  в  концертах  и  по  радио  Александровича,  Виноградова,  Нечаева,  Бунчикова,  каким-то  чудом  я  мгновенно   проникся   этим   новым   для   меня   необычным  искусством,  ей-богу,  ни  на  что  не  похожим. Точно  споёт   позднее   Высоцкий:   «Мне    будто   внезапно  окно   распахнули…»

 

Но  особенно    контрастно    и   удивительно     звучали    тексты   Вертинского.    Они ломали   все   представления  о  песнях,  а  знал  я  их   множество,  опять   же   не   по заслугам,  а  просто   так   интересно   сложилась   пионерская   отрядная   жизнь. Лихо мы   их   пели!   А   тут?   Ну,    скажите,  что   мог   знать   недоразвитый  (несмотря на обширные    бессистемные   познания)   примерный   (но  поверхностно нахватанный) пионер-общественник,  воспитанный   на  советских  песнях,  да,  изумительных, превосходных,  достаточно  вспомнить  хотя  бы   «Широка   страна   моя  родная», «Соловьи,  соловьи,  не  тревожьте  солдат»,   «Эх,  дороги,  пыль  да   туман», «Старинный   вальс   «Осенний   сон»,  «Споёмте,   друзья,   ведь  завтра   в  поход», «Где   же  вы  теперь,  друзья-однополчане»,  «Что  ж  ты,  Вася,  приуныл,  голову повесил?»,  «Гимнастерки  на  плечах  повыгорали»,  «Первой  роте  сегодня  ты  ночью приснилась»,  «Эх,  хорошо  в стране  советской  жить!»,  «Человек  проходит  как хозяин»  (здесь,  правда, опять   подпадая   под  антисоветскую  статью,  уже  тогда добавляли:  «если   он  конечно   не   еврей»),   что    мог  понимать  москвичонок, выросший   при  Сталине  во  время  и  после  войны   на  идеях коммунизма,  в  тех неожиданных   стихах,   которые    Вертинский   выпевал   не голосом,   скажем  честно, голоса  в  смысле  даже  не   «бель»,  а   просто   «канто», не   было  и   в  помине,   но  -   что  называется  -  душой  и  сердцем,  что?  Он захватил  и  покорил   эмоциями, манерой,  глубинным  смыслом,  который   звучал  в таинственных,  незнакомых словах, в  новом   содержании.   Только   ли   для   меня?  А   для   остальных,    взрослых  зрителей?

 

   Это  сегодня   мы   знаем   почти  всё  об   эмиграции,  но   в  1947-49-ом  годах  и  подросток, появившийся  на   свет  в  середине  тридцатых, и  солидные  зрители, родившиеся   во  время   и  сразу  после  революции,  как  мы  слету  поняли  тогда,  что  такое   «залётные   слова,  Фонтанка  и  Нева»,  которые   «ни  спрятать,  ни  прогнать»,  но  «надо  жить,  не  надо    вспоминать»?  Как   чувствовала  только  что отвоевавшая  и  прошедшая  по  Европе  публика   ностальгию  по   Родине?   Как  привыкшие    только   слышать    имена    танцовщиц  Большого   театра  Улановой   и  Лепешинской,  ведь  телевидения  еще  не   было,   как  -  это   непостижимо    мне   и   сегодня   -   поняли   люди  драму   маленькой,  всегда   немой  балерины,  которой     «старушка   мать»   перешивает   «в  каморке»    рваньё  и  «оборки»,  а   «король»    посылает,  вдумаемся  в  метафору,   «влюбленно   нежные  нарциссы»  и   таинственные,   по  крайней  мере,   для   меня   тогда,   цветы  -  «лакфиоль»,  левкои,  по-русски?  Этого  он,  Вертинский,  конечно  же   насмотрелся   там,  в  капитализме, а  у  нас  товарищ  Сталин  сказал,  что  государство  может   обеспечить  достойную  жизнь  народным  талантам,  какие  еще   могут  быть  у   народной  артистки   «оборки»?!

 

   По   аплодисментам   было   ясно,     что    зрители    воспринимали   и   молдаванскую  степь,  и  цыганскую  душу,  которая   никого   не   любит  (да   как  же  это   можно   никого   не   любить,   а  великого  вождя  всех  народов?),  и  пальцы,  пахнущие  ладаном,  и  Луну  -  бледную   царевну,  и  бананово-лимонный   Сингапур,   «где  плещется  и  стонет  океан»,  и   тишину,  приглашённую   на   «прощальный    ужин».   А   то,   что  публика  (и  мальчишка  с  нею  заодно)   оценивали   по  достоинству   каждое  слово  артиста,  подтвердила  и  тогда,  и  на  следующих  концертах   умилительная,   восторженная    реакция   на   знаменитую    реплику    в   «Прощальном   ужине»,  реплику  про  вроде   бы   удачливого  соперника:   «Но  пусть  он   ждёт…  пока   мы    кончим   ужин»…

 

   О-о,  это  многоточие  перед  словом   «пока»… Так   бывает  на   сцене,  в  театре:  крошечная   пауза,  цезурка,  невесомая  смена   интонации,  колоритная,    характерная   краска   в   нужном   месте,  пусть  и   посередине   фразы,  и   -  готово!  Есть  образ,  персонаж,  и  весь  он   выразительный,  живой,  наполненный   отношением,  чувством!  Таким   был   Вертинской   в  этой   песне.  Великий   мастер,   многих   душевных   певцов   научивший   после  себя   этому   непростому   умению.

 

   До   второго   в  моей   жизни   концерта  Вертинского  пролетело  не   менее   8-ми   лет.  За   это  время   мальчишка  приобрёл  богатый,  чтобы  не  сказать  совсем   уж  нагло - «бесценный»   опыт:  борьба  с  так  называемым  «космополитизмом»  -  на  самом  деле  неприкрытое   юдофобское   издевательство  над   интеллигенцией,  смерть,  сразу  истолкованная   как   преднамеренное  убийство,  Соломона   Михоэлса,  перед  которым   мать,   не  понимая  ни   слова  на   идиш,  преклонялась  и  не  раз   показывала   мне  царственного   актёра   в  Центральном  Доме   Работников  Искусств,   исчезновение    поэтов   Маркиша   и  Квитко,   чьи   стихи   читались  и  в  концертах,  и  по  радио,   наконец,   ужасающее   дело   «врачей  -   убийц  в  белых  халатах»,   смерть   Сталина   и   тысячная   давка  на   похоронах,  дело   Берии    и   закрытые   письма   ЦК   партии   по   этому   поводу,  20-ый   съезд   партии   с   разоблачением   культа   личности.

 

   Но   важным   для   нынешнего   рассказа   было   то,   что   в   первой   половине   пятидесятых  годов   московские   школьники  -  мы  уже  видели   «вертинские»   фильмы   «Садко»   и  «Анна   на   шее»,   напропалую   гуляли-шатались   по   столичному   «Бродвею»,   как   называли   тогда   на  жаргоне  бывшую  улицу  Горького,  теперь  опять  ставшую  Тверской.  Учился   я   в   самом   центре   Москвы   и   жил  неподалеку  -  на   углу  Петровки  и  Столешникова   переулка,  прозванного  нами   за  обилие   торгового   люда    «Спекулешников»,  по   которому,   если  подниматься  от  моего  дома  вверх,  то   выходишь  на   площадь  к   Долгорукому   напротив   Моссовета.  Тут   на   Горького  поворачиваем   направо   и   идём   к  Площади   Пушкина,  а,  если   повернём   налево,   то   внизу   видны   в   конце   улицы   Исторический   музей   и   Кремль.

 

   Итак,  в  самом  начале  50-ых   выпускается   на  советские   экраны   «Садко»   с   изумительно  красивой   Аллой   Ларионовой,  новой   звездой   после   Орловой,  Ладыниной,   Целиковской.  Про   других   мы   и  не  знали,  они  еще   в  Гулаге    сидели,   а   родители   держали   рот   на  замке   -  очень  было   опасно   вспоминать   репрессированных   «врагов   народа».   По  поводу   ларионовской  внешности   заранее  было  немало  шума.  Но  в   картине    оказалась    еще   одна  красавица   по  фамилии,  кажется,  Мышкина,  да  простит   меня   эта  актриса,  если  ошибаюсь,  она   играла  дочь  подводного  царя,  соблазняла   героя,  была  очень  хороша,  и  мальчишки   постоянно  спорили,   кто  из   двух   лучше.  А  вот   по  поводу  Птицы   Феникс,  Птицы   Счастья,  никаких   споров  даже  не  возникало   -   подобной   женской  внешности,  и  впрямь   -   неземной  сказочной   красоты,  представить   себе  не  мог   ни  один  самый  искушённый   москвич - женолюб.  Не  сомневаюсь, режиссёр  Птушко  это   понимал  и  просчитал    всё  заранее   и  наверняка.

 

   Глаза   у  птицы-женщины  были  потрясающей,  невиданной   формы:   то   ли   слива  -   не  слива,  то  ли  две  сложенных  торцами  узкодлинные  дольки   какого-то   заморского   фрукта,  уходящие  острыми   кончиками   куда-то   вверх,  в  стороны,  неописуемого,   прощу   прощения,  призывного,  завлекательного   цвета,  меняющие  оттенки   под   дугами   отнюдь  не  нарисованных   кисточкой   или   карандашом   по   тогдашней   моде,  не   выщипанных,   но   собственных,  натуральных,   как  по  лекалу   созданных   самой   волшебницей   природой   бровей,  зовущие   губы,  которые   почему-то   красавец-красамец   Садко,   болван,  каким  он    выглядел  по  нашим  отроческим  созревающим  понятиям,  не  стремился  поцеловать,  а  то  ведь  в  мгновение  ока  стал   бы   счастливым!..  Чего   добавлять  -   эффект   был   произведён  на  нас,  пятнадцатилетних,   убийственный.

 

   А   тут   еще  наш   товарищ   по   классу   Алик,  полностью  -   Алкаен   Санчес,   испанец,   из   тех  семей   непонятно  как  уцелевших  коминтерновцев,  что  попали  в  Союз  после  их  тамошней   гражданской   войны,  Алик,   поселенный  с  родителями   на  Горького  в  верхних   этажах    бывшей   гостиницы   «Люкс»,   переименованной   в   «Центральную»   после   отправки   почти   всех  её   обитателей - работников   Коммунистического    интернационала  в   сталинские  лагеря   на   верную   погибель,  тощий,   как    жердочка,   Санчес   в   неизменной   все   школьные   годы   чёрной   лыжной   курточке   сообщил   во  всеуслышание:   «Птица   Феникс   живёт  возле  нас».

 

   Представляете,   как  досидели   мы   до    конца   учебного   дня   и  помчались  бегом    туда,   к   Елисеевскому   гастроному,   к   булочной   Филиппова,  того   самого,   что   прославился   тараканом   в  булке,  преподнесённой   царю:   государь   надломил   хлеб-соль  и   воскликнул,  мол,  с  каких   это  пор  тараканов   запекают,  на   что  сметливый   Филиппов  ухватил   зажаренное  насекомое  и,  быстро   сунув   себе  в  рот,   сообщил,   что   сие,  мол,   есть  новый   сорт   с   изюмом,  понеслись  скопом,  подгоняемые   любопытством  туда   -   к  ресторану,   называвшемуся   тогда  «Астория»,  где  бывал   предводитель  банды   «Черной   кошки»,  туда   -   дежурить  на   уже  излюбленном  нашем,  уже  освоенном   прогулочном   Бродвее  в  надежде   увидеть   жену  Вертинского.   Именно   она    сыграла   эту   Птицу   Феникс.

 

   Сколько-то   дней   мы   болтались   бестолку   на   этом  полукилометре,   но   наконец   оказались  вознаграждены:   однажды    явилась  нам   царица.   Не   узнать   её   было   невозможно.   Спокойной    походкой,   как   и  её  муж,   скромно   и   просто,   как-то   очень   буднично    шла   нам   навстречу  стройная,  обыкновенная   и   необыкновенная,  слившаяся  с  толпой  и   отделённая,  независящая   от   окружения,  абсолютно   неземная  женщина,  ни   капли   не   похожая   на  тех  дамочек,  что  вечерами   фланировали   по   Горького.  Да,  это  была   Дама  из   Высшего,  даже   Высочайшего   Света,  естественная,  органичная,   аристократка.  Все   знали,  что  она    грузинского  происхождения,  то   ли  княгиня,  то   ли   княжна,  то  ли  принцесса.  Истово  верующие   сталинцы,  активные   комсомольцы,  мы   забыли   заветы   революционеров   и   с   почтением   относились   к   знатным  дворянам,  хоть  и   учили  в   школе   про   всяких   зверей-помещиков-салтычих,   нисколечко  не   догадываясь  о  современных  нам   командирах    госбезопасности,  об   абакумовых-берия.

 

   Её   Высочество  или   Сиятельство   явно   шла   из   магазинов:   с   удивлением  обнаружили   мы   в   её   руках  хозяйственные  сумки   -   такая   Женщина-Сказка, Птица  Счастья,   не   должна  была   стоять  в  очередях,  не  могла  она  вкушать земную пищу,  ей  пристало  наслаждаться   райскими   кушаниями.   В  актёрских   кругах  болтали, что Вертинский  нашёл  её  не то в Шанхае,  не  то  в  Париже,  что  она   много моложе  его,  и  это  последнее  обстоятельство  сильно  подогревало   наш  мальчишески  ревнивый   интерес  к   фильму   «Анна  на  шее»    по  Чехову,  где  Анну  играла  всё  та же  Ларионова,  а   её  князя-покровителя   -   Вертинский.

 

    Наши   еженедельные   набеги   на   кино  и   ежемесячные   на  театры,   видение  множества   великолепных  артистов  без  труда  помогли  нам  понять,  что   Вертинский сыграл   превосходно,   это  было  ясно  и  последнему   невежде,   любой  отмечал  движение   публики  в  темных  залах   после  того,  как   князь  произносил   свою  знаменитую   фразу   законному   мужу  Анны:   «Теперь   у   вас,  батенька,   две  Анны:  одна  -  в  петлице,  другая  -  на  шее!»    Помимо   этого,   нам    было   необходимо   убедиться,    что   он  действительно   старик,  и  понять,    почему   Птица   Счастья,   то есть   одновременно   и  Любви   (без   любви   какое   же   может  быть  счастье  у человека?),  почему  она  в  собственной  семейной   жизни     предпочла   старца   в морщинах  какому-нибудь   парижскому   ловеласу - ухажеру,  каких  наверняка   у такой  красавицы   было  хоть  отбавляй.

 Не   стоит   удивляться:   дурачкам - максималистам   советского  производства   (да  только  ли   советского?)   как   нам  было  понять,   что   такое   вообще  -  любовь?   Да,  литературу   мы   штудировали   как   следует,   не  чета  сегодняшним   нашим   внукам,  да,   про   это   чувство    упоминали   и   на   уроках,  и  в  сочинениях,  но   что понимали    мы   по-настоящему   в   этом  тысячекратно   описанном,   но  и  совершенно  загадочном   феномене?    Да,   точно,   на   киноэкране  князь   был  стар,   как   на  известной   картине   «Неравный   брак»,  что   висит   в  Третьяковке,   но  больше   мы,   недозрелые   простаки,   ничего    не   поняли,   тем  более,  что    школьное  обучение   было   раздельное,   девчонки   учились   на  холме,   напротив,    в   женской  школе,  смешанные   дружеские   компании  появились  у  нас   много  позднее,  уже  в институтские  годы.  Если  школьники  и   говорили   про   любовь,  то  больше  хихикали, а  секса   в  Советском   Союзе,   как   было   позднее  громогласно   установлено,  вообще   не   существовало.    Ну,  никак   не   могли   мы   додуматься,   что  Мужчина   с большой   буквы,   каким,   безусловно,   был   Вертинский,  легко    чарует   и  бальзаковских   ягодок,   и   юных   джульетт.

 

   Кстати,   о  девчонках.   Санчес,   по-испански    наследственно   больше  нас, русских, татар   и   евреев,   учившихся   в   классе,   чувствительный    к    «беллецца фемминиле»,  то  бишь     к   женской   красоте,   с  жаром   утверждал,    что   обе дочки Вертинского  дьявольски  хороши,  но  совсем   разные,  ни  друг  на  друга,   ни   на  мать,  ни  на   отца   ни  капельки  не  похожие.   Позднее   мы   и  сами   смогли   в  этом  убедиться,   когда   старшая   Марианна  снялась  у  Хуциева   в  «Заставе   Ильича»,  с таким  превеликим   трудом   прорвавшейся   на   экраны   сквозь   партийно – чиновные запреты,  а  младшая   Анастасия    произвела   всесоюзный   фурор  в   еще   раньше  снятых   «Алых  парусах»   по  Грину.   

 

   К  стыду  своему  практически  не  помню    мой   второй   виденный     концерт  Вертинского   в  Театре  Ленинского   комсомола.  Даже   когда   критики  после  смерти  актёра-барда    назвали   это   его   выступление  историческим,  изумительным,  неповторимым  -   это   не   пробудило   никаких   ассоциаций  или  воспоминаний   в  моей   голове,  либо   уже  тогда  перегруженной   впечатлениями   от   политических событий  в  стране  и  в  мире,  либо  ослабленной   сотрясением   мозга.  Несмотря   на отсутствие  его  пластинок,  на  полнейшее  незвучание   Вертинского   по  радио  - главному   источнику   наших   музыкальных   познаний,  про   магнитофоны   и  говорить нечего  -  их   не  существовало  вовсе,  в   середине   пятидесятых   годов  очень многие, и  я   в  том   числе,  знали   почти    все   песни   Александра  Николаевича   и пытались, стыдно   признаться,  пародировать  его  в  самодеятельности,  к   счастью,  очень  и очень  неуклюже,   просто  бездарно.    Это   и   не   прижилось.

 

  А  вот  третий   концерт   помню.   Благотворительный,  в  пользу  школы   №   172    на  углу    Дмитровки-Пушкинской   улицы   и  Георгиевского    переулка,  рядом   с   Домом  Союзов,   где   лежали  и  Ленин,  и  Сталин,  и   все  почившие  предыдущие  и последующие   вожди.   Вертинский,   патриарх   эстрады,   в   ореоле  знаменитости   и славы,    был   прост   и   изящен,   точен   в   каждом   благородном  жесте,   неизменен  в  манере   и   в   отношениях  с  залом,   в   своеобразной   и   всё - таки  чёткой   дикции   и   особенно   в  интонациях.   Он   пропел   известный   репертуар,  посвящая  концерт   учившимся   в  этой  школе   дочерям:   «Доченьки-дочурки,  -   выговаривал  он,  -   где  ж  вы,  мои  ноченьки,  где  ж  вы,  соловьи?»  -  он   всегда    произносил  это с   неподдельной   нутряной   любовью,   может,    чуть  гиперболизировано,   с   легким   по-актёрски   нажимом,   но   -   искренне.   Чувствовал   ли   отец,  что  ему  осталось  несколько   месяцев   жизни   на   земле?

 

 А   напоследок  -  «спасибо   этой   судьбе».   Еще   десять  лет  спустя  она  подарила мне,   уже   координатору   РАИ – Итальянского   радио  и  телевидения   в   Москве,  краткие   встречи   с   обеими   наследницами.   Мы   сделали   получасовой  телефильм  «Звёзды   советского   кино»   и,  естественно,  никак  не  могли  обойтись без   двух сестёр.  Марианна   пришла   на  Пушкинскую  площадь   и,   быстро   отговорив   в  камеру   что-то  формальное  и  холодное,   ушла,  а   вот  Анастасия   принимала   нас  дома,  в   семье   у  Михалковых,   раз   уж   вышла   замуж   за   одного   из  братьев,  была   исключительно   проста,   сердечна,    приветлива,  любезна,   весела  и гостеприимна.  Показывала   сына-малыша   и   выглядела  очень счастливой.

 

  Надеюсь,   она  и  сегодня      чувствует  себя   счастливой,  сужу   по   её   редким интервью.   И   сожалею,   что   не   выпала   удача   увидеть  её   в   моноспектакле, посвященном  памяти   отца.   Критики  писали,   что    играла  она   мастерски,   не копируя,   а   воссоздавая    образ  и  искусство   целиком,  очень  похоже   и   всё  же  оригинально.   Талант   есть  талант.  А   как   было   бы  замечательно,   подскажи  кто-нибудь   Анастасии    Александровне   прокатиться   в  костюме  Пьеро, как  это делал  когда-то  её   великий  отец,  по  нынешней   русской   диаспоре,  европейской  и  заморской,    ведь   утверждают,  что   нас   в  мире   уже   за   35   миллионов,  покинувших   родину-мачеху,  но   сохранивших   поклонение   перед    незаурядными её  детьми,   перед   неповторимыми    личностями,  каким   был   Александр  Вертинский. Мы  бы   от   сердца   наградили   её  и   отца,   родившегося   в  1889 году  и   ушедшего  в   1957-ом,  самыми   искренними  аплодисментами,  потому  что в  этом  случае  «Да  сотворим  мы  себе  кумиров!»

 


 





<< Назад | Прочтено: 336 | Автор: Розин Б. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы