RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Илья Шварцман

 

 

Полосы жизни. 1944-1957

 

В современных телепрограммах на медицинские темы рассказывают о пользе ходьбы босиком едва ли не как об открытии:  это укрепляет иммунитет, нервную систему и пр. В мои детские годы об этом никто не думал.  В Сосновке все деревенские дети, да и некоторые взрослые, с начала мая и до конца сентября ходили только босиком. Просто потому что у них не было летней обуви и она им была не нужна. Это были голодные и нищие военные и послевоенные годы. Лично я так ходил каждое лето с 1944 по 1950 год. Мы ходили босиком, так было принято, и это ни у кого не вызывало никаких комплексов или сомнений. Так ходили до нас, так будут ходить и после нас (не удивлюсь, если есть такие деревни, где эта традиция не прерывается и сейчас).

Другое дело теплая одежда и зимняя обувь. Когда меня привезли в Сосновку, на мне и со мной была только летняя одежда - та, что была на мне, когда бежал из детдома, и что подарили в лагере. С обувью полегче. Валенки, какая-то обувь с ног моих тетей, все могло пойти в дело. А вот с теплой одеждой было хуже (женщины тогда в штанах не ходили).  Осень приближалась, и тетя Таня вынуждена была что-то предпринять, чтобы у меня появилась теплая одежда. Сам же я об этом вообще никаких мыслей не имел и никакого беспокойства не испытывал. Беспокоилась она, потому что что-нибудь из одежды купить, или какую-нибудь ткань, из которой можно было бы что-то сшить, в те годы не только в  деревне, но и в городе было практически нереально. Но «голь на выдумки хитра»,  и мне пошили теплый ватный костюм, годный для носки в холодное время года. Он представлял собой фуфайку и ватные штаны. И то, и другое было сделано из новой мешковины, выкрашенной в луковую шелуху, и ватной подкладки от старого пальто. Это был мой первый в жизни собственный костюм, сделанный по мерке специально для меня. Я им очень гордился. Не могу сейчас сказать, сколько времени он мне служил, но я  носил его и после того, как он порядком износился и вата  начала лезть из протертых мест. Дырки штопали, и костюм снова был на мне. Расставался я с ним с большим сожалением. Шила мне этот костюм тетя Оня. Спасибо ей. Она была хорошей женской портнихой, а с мешковиной на вате ей пришлось иметь дело впервые. Но она справилась. Много воды утекло с тех пор, много хороших и разных костюмов я износил, но такого теплого, удобного и приятного костюма больше не могу припомнить.

Население Сосновки составляли в основном эвакуированные. Все они внимательно слушали по радио новости с передовой, все были в курсе, где проходит в данный момент линия фронта, какие города и территории освобождены от врага. Мечтали они, естественно, быстрее вернуться домой. И, наконец, это время наступило.  Время эвакуированным возвращаться в свои родные места. Первой наш домик покинула тетя Оня. Она вернулась в родной Харьков, но в ту квартиру, где она жила до войны, ей въехать не удалось. Сейчас уже не помню, по каким причинам, но ей предложили другую, и совсем неплохую квартиру на Сумской улице. И она не отказалась. (Она жила в этой квартире, пока существовал СССР. А через какое-то время после его развала была вынуждена эмигрировать в Австралию. Сейчас, к сожалению, я не имею с ней контакта).

 

 

 

Оня Поляк – сестра мамы.

1954г.

 

Весна 1945 года... Победа в Великой отечественной войне. Радость и ликование. Через какое-то время начали возвращаться демобилизованные фронтовики. Помню, как я с соседским мальчишкой ходил на пристань встречать его брата – вернувшегося с войны офицера. И как он, в качестве подарка, дал нам по очереди подержать свой трофейный парабеллум и по одному разу выстрелить из него  в воздух  с обрыва над Волгой. Впервые в жизни я держал тогда в руках боевое оружие и почувствовал отдачу от выстрела. Это были незабываемые ощущения и впечатления.

А еще в Сосновке в то время я стал свидетелем одной истории из числа тех, которые нередко случались в Советском Союзе в годы войны и коснулись многих семей, в том числе и нашей. Я был тогда беззаботным пацаном, сдвинутым на чтении книг, и мимо меня эти события проходили как бы по касательной. Поэтому расскажу, как помню, без подробностей. На самом деле эта история, безусловно, заслуживает большего внимания. Непосредственно причастным она, конечно,  доставила  большие переживания.

Самая молодая из маминых сестер, тетя Ая из Львова, которая во время эвакуации тоже жила в  Сосновке со своим маленьким сыном Мишей, вскоре после начала войны получила похоронку, т.е., извещение о гибели на фронте ее мужа Давида. А через какое-то время после того, как она и вся семья его оплакали, от него пришло письмо с фронта: он был в немецком плену, бежал,  теперь воюет... Несколько раз он был ранен, но каждый раз из госпиталей возвращался в действующую армию. А вскоре после победы он демобилизовался и приехал за семьей в Сосновку. Они вернулись во Львов и, насколько мне известно, долго и счастливо жили вместе. Во время описываемых событий ей было 25 лет.  В настоящее время Давида уже нет в живых, а тете Ае за 90.

Где-то через год после моего побега из детдома и через 8 лет после  ареста родителей, летом 1945 года, маму наконец освободили из лагеря, и она приехала в Сосновку. Естественно, вся тяжесть забот о нас со Светой сразу легла на нее. Ей надо было немедленно найти какую-нибудь работу. Раньше, до ареста, она работала секретарем в тех военных частях, где служил отец. Знала машинопись. Найти что-нибудь подобное в нашей деревне было невозможно. Немного оглядевшись, она устроилась кастеляншей в Подлесновскую районную больницу.

 


 Иолины: Ая - сестра мамы и ее муж Давид.

Примерно 1950 год


Тетя Таня к этому времени тоже засобиралась  в Харьков вместе со своим Госсортфондом, но ее отъезд зависел не только от нее. Перевозка фонда требовала согласованной работы разных организаций, и сроки несколько раз переносились. Потом уехала и она.

Я стараюсь, но не уверен, что всегда точно придерживаюсь хронологической последовательности в изложении событий, о которых здесь пишу. В конце концов, главное - что они были. А я о них пишу в той очередности, как вспоминается.

Известно, что оптимисты больше верят в успех, чем боятся неудачи; пессимисты – наоборот – не верят в возможность удачи. В 1946 году, когда моя старшая сестра Светлана окончила 10 классов, ни она, ни мама не верили в реальность ее поступления в институт. Я думал по-другому, но повлиять на их мнение тогда не мог, маленький был еще. А поводов для пессимизма было достаточно. Дочь «врага народа», еврейка,  мама только-что вернулась из колонии, где находилась 8 лет как политическая заключенная. Минимум средств к существованию.

С другой стороны, не было недостатка в молодых людях, которые добивались ее взаимности. И она сделала свой выбор. Вышла замуж, создала семью.  Семья и карьера мужа стали главным смыслом ее жизни. Замуж она вышла за Костю Доскова, главного инженера Подлесновской МТС (машинно-тракторной станции) и перебралась к нему в Подлесное. Брак этот, в тех местах и по тем временам, считался весьма удачным: людей с высшим техическим образованием в Подлесновском районе практически можно было пересчитать по пальцам одной руки. А молодой инженер-механик Костя был, что называется, «первый парень на деревне», потому что МТС была единственным промышленным предприятием на весь  район.

(Была в СССР такая форма взаимоотношений государства с колхозами - МТС. Колхозы были еще слабы, чтобы покупать и содержать технику для обработки своих земель, посевов,  сбора урожая и т.д, поэтому были созданы государственные предприятия МТС, которые эту технику централизованно получали и содержали. Они имели мастерские для ее централизованного ремонта и кадры для ее эксплуатации. МТС заключала с колхозами договора: она  предоставляла колхозам в аренду технику вместе с обслуживающим персоналом: тракторы с трактористами, автомобили с шоферами, различные сельскохозяйственные машины с рабочими, а колхозы потом расплачивались за выполненные работы своим урожаем. Конечно, взаимоотношения между колхозами и МТС были много сложнее, но это тема не нашего рассказа, поэтому ограничусь изложенным).

Надо сказать, что пока мои тети жили в Сосновке, у нас никакого домашнего хозяйства не было. Каким-то образом жили в основном на зарплату  тети Тани. Когда же все наши эвакуированные уехали, а Света переехала к мужу в Подлесное, мы остались с мамой вдвоем. И очень быстро стало ясно, что на зарплату больничной кастелянши нам не прожить. Тогда мы постепенно начали обзаводиться домашним хозяйством. Маме было положено 15 соток земли, и их нам выделили.  Разумеется, бесплатно. Других вариантов выделения земли тогда не существовало.

У нас появился огород, на котором сажали всякую всячину. Но  огурцы, помидоры и прочее требовали  регулярного полива, а воду для этого надо было таскать ведрами с затона, метров за 200-300. Поэтому овощи вскоре засохли, а на огороде осталась в основном картошка, которой достаточно было атмосферных осадков, чтобы дать урожай, если ее периодически полоть и окучивать. Помню, как мы с нетерпением ждали, когда эта картошка взойдет,  когда расцветет, потом - когда появятся в земле собственно клубни, которые можно нащупать рукой. Наконец, некоторые картофелины становились настолько большими, что их можно было прямо под землей оторвать от корня, не выкапывая куст целиком, чтобы оставшиеся на нем в земле клубни росли дальше. А потом эту картошку я  прямо с куста нес домой,  мыл, и молодая тонкая шкурка при этом сама слезала, резал на сковороду и жарил на рыбьем жире, который мама приносила из больницы. В голодные послевоенные годы жареная на рыбьем жире картошка  была нашим деликатесным блюдом. Зимой она лежала в погребе, и там завелась семья из трех хомяков, которые не столько ели сколько «метили» своими зубами едва ли не каждую картофелину. Я назвал цифру, потому что после того, как я их одного за другим поймал в капкан, «метки» на клубнях перестали появляться.

Потом появились куры, а вместе с ними и свежие яйца. А потом еще и коза. И козье молоко. Жить стало легче. Однако все это хозяйство, да еще и огород, требовало ежедневного внимания и ухода. Мама работала, ее целыми днями не было дома. Пришлось мне этим заниматься. Я прекрасно понимал, что это надо делать, но не могу сказать, что  делал это охотно, потому что после школы мне постоянно хотелось  читать.  Опять же и на улицу надо было: с друзьями пообщаться. Была у меня тогда пара друзей из эвакуированных семей. А хозяйственные заботы были потерянным для чтения и улицы временем. Но выбора не было, и я постепенно приспособился делать все дома в возможно быстром темпе, чтобы в оставшееся время почитать. Что касается школьных домашних заданий, я их почти никогда не делал, или справлялся с ними быстро. Учителя хорошие были, да и память смолоду хорошая была. Конечно, всякое бывало,  но как правило, вызовы к доске меня врасплох не заставали.

Время шло, я  все так же делал пешком ежедневно 3 км до школы и столько же обратно. Зимой носил валенки, а весной единственной моей обувью в то время были изношенные до предела керзовые сапоги с дырами по бокам, в которые пролезали пальцы. Пока не началась весенняя распутица, с этим не было особых проблем. Наматывал портянки в несколько слоев, благо, было куда, и ноги были более или менее сухими. А весной 1947 года, когда снег таял и уже совсем немного оставалось до окончания 8 класса, портянки не помогли. Как я ни выбирал дорогу, всех луж по дороге в школу и обратно избежать не удавалось. Поэтому целыми днями я сидел на уроках с мокрыми ногами, а потом так и шел домой. И как все дети, на признаки начинающейся болезни не обращал внимания. В конце концов свалился. Получил двустороннее крупозное воспаление легких, а если проще - скоротечную чахотку. От этой болезни люди и сейчас сгорают в течение нескольких дней. Мама потом рассказывала, что больше двух недель я лежал дома без сознания, с температурой, близкой к 40, которую никак не могли сбить. Надежд на выздоровление было мало, но я все-таки выжил. Мне кололи пенициллин, а еще мама поила меня парным козьим молоком. Трудно сказать, что помогло больше. В общей сложности я проболел порядка полутора месяцев и безнадежно отстал от школьной программы. Остался в 8-м классе на второй год. А рубцы и затемнения в легких остались. Есть они и сейчас, хотя на состояние здоровья вроде бы не влияют.

Здесь я должен сделать маленькое отступление, имеющее непосредственное отношение к продолжению  нашего рассказа. Периодически в нынешних СМИ появляются сообщения о молодых людях, которые норовят «откосить» от службы в российской армии, а также о количестве тех, кому удалось это сделать. Интернет пестрит сайтами о способах «откоса», о лазейках, существующих для этого в российском законодательстве и в военкоматах, а также предложениями о «помощи» для желающих. Цифры, свидетельствующие о непрестижности службы в нынешней  армии, просто пугают. Власти принимают меры,  но эти меры малоэффктивны.

Диаметрально противоположной с этой была ситуация  в годы, когда это касалось меня. Служба в Советской армии тогда считалась весьма престижным делом, особенно в деревне, и особенно после победоносной войны. Не знаю, как в других местах, а у нас в деревне все мальчишки мечтали попасть в армию. Помимо интереса к самой службе в армии это был самый простой способ вырваться из деревни, и может быть - не вернуться туда после демобилизации.  У меня, наряду с этим, были для стремления в армию и другие основания. Я надеялся пойти по стопам отца, стать кадровым военным и служить по той военной специальности, по которой служил он.  И у меня не было сомнений, что это мне удастся. Потому что я,  так же как  и большинство мальчишек моего возраста в любые времена, был оптимистом. Однако «жизнь - полосатая»..

Где-то через год после болезни, летом 1948 года,  мне исполнилось 16 лет. Настало время в качестве допризывника проходить медицинскую военную комиссию. Она проводилась в городе Марксе, в 25 км от Сосновки вниз по тому же левому берегу Волги. Несколько подростков из нашей деревни, в том числе и я, получили повестки, в назначенный день и час пришли на сборный пункт. Там выяснилось, что грузовик, который должен был везти нас в Маркс, сломался. Возможно, это было сделано намеренно, чтобы проверить физическую подготовку новобранцев. И мы туда и обратно ходили пешком. Солнце светило вовсю и было очень жарко, однако эта пешая прогулка особых неприятностей нам не доставила. А запомнил я ее потому, что по результатам этой комиссии мне выдали так называемый «белый билет», в котором было написано, что по состоянию здоровья я для службы в рядах Советской Армии непригоден: плохие легкие.  С «голубой» мечтой стать военным пришлось расстаться. Это событие больно ударило по моему оптимизму, не говоря уже о самооценке и уверенности в себе. Мое будущее теперь выглядело совсем иначе, чем до этой медкомиссии. Вернее, никак не выглядело. Я должен был понять, в какой ситуации оказался, и решить, что делать дальше. Конечно, на это требовалось время, и это была вторая, короткая, но психологически сложная полоса в моей жизни. А первой, как читатель помнит, были 7 лет детдома.

Мама мою ситуацию понимала, наверное, лучше меня. Она из своего жизненного опыта знала, что лучший способ отвлечься от наваливающихся нежелательных проблем, это заняться какой-то работой. И думать в основном о ней, отсекая всякие негативные мысли. Хотя длинных разговоров на эту тему не было, я ощущал ее поддержку. Потом в жизни были полосы всяких оттенков. Не раз я попадал в такие ситуации, когда жить не хочется. И всегда пользовался маминым рецептом: работа помогала.

Былы середина лета, начало уборки урожая. И буквально через несколько дней после злополучной медкомиссии мама, с помощью зятя Кости Доскова,  устроила меня штурвальным на хлебоуборочный комбайн. В первый раз в жизни я должен был выполнять задания не мамы, а других, совсем незнакомых людей. Причем зачастую не совсем понятную, а то и совсем непонятную работу. Выполнять безоговорочно и без ошибок. Мамину работу можно было иногда и отложить на потом, а вместо этого почитать или поиграть на улице. И это проходило безнаказанно. А тут я  нес личную ответственность за свою работу, должен был не подвести коллектив уборочного агрегата, и для меня это было серьезным испытанием. Постоянно приходилось думать о том, как не оплошать и справиться с очередным заданием, которое давал комбайнер, и это занимало все мои мысли. Тем более, что ничего подобного я никогда в жизни не делал.

Комбайнер мой, Григорий Рубцов, до службы в армии имел опыт работы на комбайне, был лучшим в своей МТС. А ко времени, о котором идет речь, он уже имел полный «иконостас» боевых наград  и в придачу  туберкулез легких. Получил он эту болезнь во время обороны Москвы в ноябре-декабре 1941 года.«...У стен Москвы по суткам в ряд ее защитники лежат с гранатой в изголовье». (А.Твардовский). Вот и дядя Гриша там лежал в 40-градусные морозы. После этого он еще долго попеременно то лечился, то воевал. Армия была делом его жизни, и он держался. Служил командиром роты и после войны, но болезнь тогда не умели до конца излечивать, и его в конце концов комиссовали. Как инвалида войны. А тут уборочная: горячее время, а работать некому. Его вызвали в райком партии и «попросили» вспомнить его гражданскую профессию. И он пошел на комбайн, а я попал к нему в подручные. Это была моя первая настоящая работа,  и конечно, эта  уборочная компания осталась в памяти, как и техника, на которой пришлось работать.

Думаю, нынешние  способы скашивания хлеба и разделения его на фракции мало отличаются от тогдашних, однако потерь при уборке хлеба теперь поменьше и техника значительно надежнее. Сейчас хлеб убирают самоходные комбайны на автомобильном шасси с пневматическими баллонами и гидравлической подвеской, с герметичными кабинами, кондиционерами и прочим комфортом. А в  те времена, о которых идет речь, такие машины существовали, наверное, только в головах конструкторов. Тогда комбайны были прицепные и весьма громоздкие. Чтобы комбайн двигался по полю, нужен был гусеничный трактор, который бы его тащил за собой на прицепе. Кабины не было вообще: за штурвалом комбайна я стоял под открытым небом от светла до светла, часов по 16-18 в сутки. Штурвалом я устанавливал расстояние от земли до косы, или высоту остающейся на поле стерни. Сверху, со своего штурвального мостика, я постоянно должен был глядеть вниз на шестиметровую косу, чтобы, не дай бог, не пропустить какую-нибудь помеху на поле, которая могла бы ее повредить. Тогда я поднимал хедер, чтобы он прошел сверху над ней, или подавал трактористу сигнал сиреной, чтобы он остановился.  Двигался комбайн по полю в облаке пыли, которой мы дышали с раннего утра и до поздней ночи. И все это время она оседала также на потное тело и на все детали комбайна. Быстрее движение – больше пыли. При этом ни облачка на небе за всю уборку, солнце беспощадное.  Но все это в порядке вещей, на то и страда.

Собственно комбайн представлял собой молотилку, прицепленную к трактору. Она обмолачивала поступавший в нее с хедера скошенный хлеб и разделяла его  на зерно и солому. Зерно шло в бункер, в наклонное дно которого был встроен выгрузной шнек, а солома – в копнитель, прицепленный  к молотилке сзади. А сбоку к ней был прицеплен хедер, включавший ленточный конвейер, перед которым была закреплена коса, а над ней вращался ротор, который наклонял хлеб к косе. Срезанный ею хлеб  падал на конвейер, который нес его в молотилку. На комбайне стоял лучший на тот период 40-сильный мотор «Уфа», силы которого, однако, хватало лишь на привод в действие молотилки и механизмов хедера, и то не всегда. Бывало, когда косили высокий хлеб, т.е, соломы было много, молотилка либо не справлялась с ее обилием, не вымолачивала зерно и гнала его вместе с соломой в копнитель, либо мотор глох. Чтобы уменьшить количество срезанной соломы, попадающей в молотилку, приходилось поднимать хедер над полем выше, следовательно,  оставлять на поле более высокую стерню, чем положено. Наш комбайн назывался «Сталинец-6». Имя Сталина тогда присваивали любым достижениям советской техники, а цифра 6 попала в название потому, что захват хедера составлял 6 метров. Такой ширины скошенную полосу комбайн оставлял позади себя.

Но агрегат был весьма ненадежен, ломался и останавливался часто, несмотря на все усилия комбайнера. Ежедневно часов с 4-х утра по холодку дядя Гриша делал его осмотр и обслуживание. И я в этом принимал активное участие: «шприцевал» комбайн. Надо полагать, подшипники современных комбайнов снабжены герметичными уплотнителями. Соответственно, проблемы их ежедневной смазки нет. А у С-6 она была.  Валов и осей у него было великое множество, и на каждом – 2 подшипника. А уплотнители у этих подшипников были войлочные. Через масленки, ввернутые в торцы каждого вала с обоих сторон, надо было ручным шприцом закачивать смазку в каждый подшипник до тех пор, пока из него, через зазор между валом и уплотнителем, не вылезет вся вчерашняя смазка, которая была черной от попавшей в нее за день пыли, и не пойдет  свежая – желтая. Работать надо было быстро, уборка не ждала. Это была хорошая утренняя зарядка.

А днем, в дополнение к обычным обязанностям, были и необычные. Чтобы было понятно, о чем речь, немного скучных подробностей о конструктивных особенностях  нашего соломокопнителя. Он представлял собой куб на колесах, со стороной примерно 3 метра,  без крышки и с подвижными задней стенкой и днищем. Ось, вокруг которой вращалась задняя стенка, была в самом верху куба. Ось днища – снизу, примерно в его середине. Во время работы агрегата солому из молотилки в копнитель сбрасывает сверху скребковый транспортер. Солома постепенно заполняет весь его объем и принимает форму куба. Когда, по мнению штурвального, объем собравшейся копны  достаточен, он нажимает на педаль, задняя стенка отцепляется от днища и отклоняется назад, днище под весом копны поворачивается вокруг своей оси, наклоняется задней стороной к земле, и копна по этой наклонной плоскости, отжимая заднюю стенку, соскальзывает на землю, а комбайн продолжает движение. При этом освободившиеся днище и задняя стенка под собственным весом автоматически возвращаются в исходное положение и фиксируются в нем. Такова идея.

Однако в первый же уборочный день, когда копнитель наполнился соломой в первый раз, я нажал на педаль сброса копны, но она не свалилась. Я еще раз нажал изо всех сил – никакого эффекта. Я недоуменно посмотрел на дядю Гришу, он - спокойно – на меня. «Прыгай – говорит – в копнитель ближе к решетке (задней стенке) и вываливайся из него вместе с копной». Я выполнил приказ без размышлений. Копна свалилась, я вместе с ней вывалился на землю, а комбайн продолжал свое движение. Я вскочил и побежал его догонять. И так в течение дня много-много раз. И следующих дней тоже. Солома колола, полова прилипала к потному телу, избежать удара решетки по голове не всегда удавалось, но уборка шла без остановок. Причиной такого поведения копнителя был уродившийся в тот год высокий хлеб, после обмолота которого в копнитель слишком быстро поступало много соломы. Она не успевала хоть немного уплотниться, копна получалась  рыхлой и легкой, и днище под ее весом не опускалось. А принудительного уплотнения копны или опускания днища другим способом, кроме веса копны, конструкция копнителя не предусматривала. Эту работу приходилось выполнять штурвальному описанным выше способом.  

Однако все когда-нибудь кончается, кончилась и эта уборка. С тех пор прошло более 60 лет, но ту первую  настоящую работу я и сейчас вспоминаю с удовольствием. Особых тягот из-за описанных проблем я не испытывал. Просто работал и был доволен, если удавалось с ними справиться и не подвести своего комбайнера. И вобщем-то постепенно выкинул из головы грустные мысли, связанные с недавно полученным «белым билетом». Помог и дядя Гриша, который буквально заражал меня своим оптимизмом и стойкостью.

Кстати, за работу нам платили не деньгами, а начисляли трудодни, и за них рассчитывались зерном. Так  я заработал несколько мешков зерна, благодаря чему мама решила продать козу и купить корову.  Летом корова ходила в сельское стадо и питалась травой, а чтобы ее кормить зимой, часть зерна мама сменяла на сено, другую – на комбикорм. Теперь молоко, масло, сливки, сметану и т.д. нам уже не надо было покупать: все было свое. Была и еще одна причина для такого решения. К этому времени сестра Светлана родила  своего первенца  Мишу, и вся эта молочная продукция оказалась очень кстати не только для нас с мамой. На следующий год, после окончания 9 класса, я опять уборочную провел за штурвалом комбайна дяди Гриши и заработал корм для коровы.

Класс, в котором я учился в Подлесновской средней школе, сокращался по количеству учеников из года в год. Уезжали эвакуированные, был и естественный отсев. И вот 1949-1950 учебный год,  10-й класс. В классе всего 7 учеников: 5 девочек и 2 мальчика. Каждый день каждого из нас на каждом уроке спрашивали. Волей-неволей, приходилось и домашние задания делать, и в классе не дремать. Думаю, наши учителя подготовили нас к выпускным экзаменам вполне достойно. Я нисколько не сомневался в том, что их сдам. Но если бы эти экзамены принимали в родной школе, оценки в наших аттестатах зрелости были бы получше. К сожалению, государственная комиссия для их приема была создана в районном центре Воскресенское на правом берегу Волги, где в 10-м классе было чуть больше учеников. Для приема госэкзаменов оба класса объединили. И на каждый экзамен, а их было 11, мы плавали на моторной лодке через Волгу, а потом – обратно. А там была не самая для нас доброжелательная комиссия. Но в конце концов и этот барьер был преодолен.

Никакого праздника в школе по этому поводу не было. Просто в назначенный день и час нас собрали, вручили аттестаты зрелости, добавив к ним несколько душевных  слов и добрых пожеланий. Но для нас это было, конечно, не рядовое событие. И мы решили его отметить. Мальчиков в классе, как я уже писал, было двое: я и Алексей Руденок. Как-то так сложилось, что с девочками мы за пределами школы особо не общались. А с Лехой мы были друзьями. Не знаю, как он, а я до этого я никогда в жизни вина не пил. И вкуса его не знал. Но делал вид, что  парень я  бывалый. Пошли мы в магазин, купили бутылку портвейна, потом пошли к Лехе домой, он пригласил. Его мама угостила нас украинским борщом и салом, вкус которого  помню до сих пор со всеми оттенками. Ни до, ни после такого вкусного борща не ел. Выпили мы втроем (с мамой) эту бутылку портвейна под этот борщ, и «закосели». Это было  приятное опьянение, но недолгое. Вначале ноги чуть-чуть подкашивались, однако это состояние быстро прошло: закуска была хорошая. Естественно, Лехина мама спрашивала нас, что мы дальше думаем делать. Леха  - крестьянский сын – был очень скромным и послушным домашним мальчиком. Я был побойчее, особенно после выпивки, да и детдомовский опыт сказывался. И я сообщил то, что мы с Лехой уже не раз обсуждали – будем поступать в институт. Вдвоем веселее. На том и порешили.

Известное дело: сказать легко, а сделать куда тяжелее.  Ближний город, где есть институты, был Саратов. Там было несколько институтов, и везде был конкурс. Уверенности, что удастся пройти этот конкурс, конечно, не было. А если не удастся, придется вернуться в Подлесное и устраиваться куда-то на работу. А через год делать новую попытку, но уже с подзабытым  багажом школьных знаний, что делало ее успех менее вероятным. Такой вариант развития событий был крайне нежелательным. Однако среди 11 саратовских ВУЗов был институт механизации сельского хозяйства, где, как говорили, конкурс был минимальным. И это было его достоинство. В те времена (как и сейчас) в сельское хозяйство никто не хотел идти. А у меня в то время, после двух уборочных сезонов на комбайне, был некоторый опыт и довольно-таки серьезный интерес ко всякой технике, и этот интерес сохранился на всю жизнь. Раз уж военным стать не получилось, я решил попробовать получить профессию инженера-механика. А с дипломом инженера, как я себе  представлял, можно работать не только в сельском хозяйстве, было бы желание. Эту идею и было решено ее реализовать. Собрали мы с Лехой требуемые документы и почтой отправили их в Саратовский институт механизации сельского хозяйства имени М.И.Калинина, на факультет механизации. И вскоре получили оттуда вызовы на сдачу вступительных экзаменов с 1 по 20 августа 1950 года.

Время ехать сдавать экзамены в институт подошло быстро. Сбережений у мамы никаких не было: зарплата кастелянши в  деревенской больнице была нищенской. Но она как-то насобирала 100 рублей для меня. Предупредила только, что они последние, и их должно хватить на проезд туда и обратно и на питание во время экзаменов. А проживание в общежитии было на время экзаменов бесплатным. Ехать надо было опять же на моторке через Волгу до Воскресенска, где останавливались пароходы (в Подлесном пристани не было). А оттуда пароходом до Саратова 90 км. С остановками это было в те времена часов 12. Билетов на пароход мы, конечно, не брали. Ехали зайцами.  При этом главное было – не прозевать контролеров. Когда они начинали контроль билетов, к примеру, одновременно с носа и кормы к центру по нижней палубе, мы быстро взбирались оттуда на верхнюю палубу прямо по межпалубным опорам в середине парохода. А когда контролеры поднимались на верхнюю палубу, мы в это время тем же путем возвращались на нижнюю. Ловкие были мы с Лехой ребята. Справедливости ради надо сказать, что контроль в те первые послевоенные годы не был  жестким. Народ в массе своей был безденежным, и все это понимали. Безбилетников было много.

Мы благополучно добрались до Саратова и разместились в общежитии на Бахметьевской, 5 (потом это стала ул.Богдана Хмельницкого). А через 12 дней рубеж поступления в институт был успешно преодолен, мы стали студентами.

Тем же путем вернулись домой, причем 50 рублей из данных мне 100 я привез обратно. Мама, конечно, была очень удивлена тому, что сын ее оказался таким экономным. Я тоже. Потом по жизни оказалось, что при необходимости я это могу.

Но гораздо больше она была удивлена и обрадована тому, что я поступил в институт. Да еще с первой попытки. Сын «врага народа», еврей.  Аттестат зрелости  не бог весть какой: две тройки – по русскому языку и физике. Она бы не удивилась и спокойно приняла известие о том, что я провалился,  это было бы в порядке вещей. А тут... Думаю, одной из причин было еще и то, что после больших военных людских потерь Советский Союз в те годы остро нуждался в любых специалистах, и в специалистах сельского хозяйства – особенно. А конкурса при поступлении в этот ВУЗ практически не было.

Итак, я стал студентом. Но надо было еще в этой новой жизни закрепиться: не провалиться после первого семестра, потом после второго и т.д. Первый семестр оказался на удивление легким для меня. Преподавали нам все общеобразовательные предметы, те, которые мы только что проходили в школе. Мне было странно и, каюсь, иногда смешно  видеть, как некоторые однокурсники, старше меня лет на 7-8 каждый, мучались над элементарной школьной математикой или делали одну за другой ошибки по русскому языку. Потом я узнал, что эти ребята только что демобилизовались, и практически прямо из армии, по положенным им льготам, без экзаменов попали в институт. А до этого они по 8 лет отслужили на Камчатке или Сахалине техниками в авиации или танкистами. После такой паузы начало учебы в институте у них легким быть просто не могло. Им надо было прилагать большие усилия, чтобы нас догонять. То, что нам – «сосункам, не видавшим жизни», с их совершенно справедливой точки зрения - давалось без усилий, им доставалось с большим трудом.

Жили мы в том же общежитии на Бахметьевской 5. Нас было 7 человек в комнате, но мы как-то ладили между собой, уживались без особых проблем. Если бы они были, что-то осталось бы в памяти. Не всех студентов институт мог обеспечить общежитием, многие снимали квартиры, и это обходилось дороже. Поэтому, и не только, те, кто попадал в «общагу», были этим очень довольны. И я в том числе. «Удобства» были в коридоре, но это был большой прогресс по сравнению с нашим домом в Сосновке, где туалет у нас в любое время года был на улице. Был душ, где горячая вода была не всегда, поэтому ходили туда не часто. Была прачечная, где каждый стирал себе сам. В коридоре была и кухня, где грели чай и варили самостоятельно, кто имел, что варить. Чаще питались в институтской столовой, где можно было вполне сносно и недорого поесть. Во всяком случае, скромной стипендии большинству из нас как-то хватало. У родителей помощи не просили, хотя они иногда подкидывали то одному, то другому чего-нибудь вкусненького. И тогда в комнате был праздник у всех ее обитателей. А еще подрабатывали на Волге на пристанях на разгрузке цемента, арбузов и т.д., и этим облегчали себе жизнь.

Учились с нами и посланцы из стран «народной демократии»: ГДР, Венгрии, Чехословакии, Польши и т.д. Эти к учебе относились весьма ответственно. Но и стипендии они получали много выше, чем мы. Потом, гораздо позже, я узнал, что некоторые из них, поработав после института на предприятиях сельского хозяйства, занимали у себя на родине высокие правительственные посты.

 

 


 Студент 4 курса СИМСХ

Илья Шварцман.


Постепенно, семестр за семестром, учеба усложнялась. Появились общеинженерные предметы, такие как начертательная геометрия, черчение, теоретическая механика, сопромат, металловедение и термообработка.. А потом уж и основные предметы: тракторы, автомобили и двигатели, сельскохозяйственные машины, экономика сельского хозяйства и т.д. Чтобы не утомлять читателя  перечислением всего, чему нас учили, скажу кратко: учили основательно. Предполагалось, что сельский инженер должен быть мастером на все руки и уметь не растеряться и опереться на собственные знания, силы и смекалку в различных непростых ситуациях, которые в его работе встречаются сплошь и рядом. Нам давали базу, которая, как я позже убедился, много раз пригодилась мне в дальнейшей работе, и не только на селе.

В институте была и военная кафедра. Там посмотрели на  мой «белый билет», подумали, наверное, что я «откосил», и  отправили на военную медкомиссию. К моему удивлению, эта комиссия решила, что я здоров и к военной службе пригоден. Я был так обрадован, что даже попытался вернуться к моей «голубой мечте»: послал документы в какое-то военное училище. Оттуда ответили отказом. И я решил больше не искушать судьбу и продолжать учебу в институте: - лучше синица в руках, чем журавль в небе.

Наряду с прочими занятиями я посещал лекции и практические занятия на военной кафедре, а летом вместе со всеми проходил лагерные сборы в военных лагерях в Татищево. В обучение входили не только многочисленные военно-теоретические науки, но и военная практика. Например, умение разбирать, собирать и чистить стрелковое оружие, рыть окопы и в них располагаться, а также  стрелять, нападать и защищаться. В том числе и в рукопашном бою винтовкой со штыком. Обучали нас и вождению автомобиля. Легковых автомобилей на военной кафедре тогда не было. Мы учились ездить и сдавали экзамены на профессиональные «права» на полуторке ГАЗ-АА – боевой «полундре». В 1954 году, в конце 4-го курса, я получил мои первые автомобильные «права». И с удовольствием езжу за рулем уже 58 лет. Люблю дорогу.

 

 

 

Рядовой Шварцман.

Татищево. Военные лагеря.

1952г.



Глядя на себя в солдатской форме, вспоминаю, как летом 1952 года, по окончании 2 курса, нас в первый раз вывезли на 2 месяца в военные лагеря. Это был интенсивный курс молодого бойца со всеми его прелестями: жизнь в казарме по военному расписанию, обучение военному строю и командам, дневные и ночные атаки, марш-броски с полной выкладкой и прочее. Командовали нами сержанты – фронтовики. Нам выдали чистую, но сильно поношенную солдатскую форму времен войны или даже ранее. В число ее компонентов входили обмотки, ботинки и портянки (см. фото). Умение быстро и правильно (чтобы не натереть ноги при ходьбе или беге) завернуть ноги в портянки, обуть ботинки и намотать обмотки пришло не сразу, но это тоже входило в программу максимального приближения нашей лагерной жизни к реальным боевым условиям.

По окончании института вместе с дипломом инженера-механика я получил воинское звание „младший лейтенант-инженер“, а в военном билете у меня была записана должность, к которой меня готовили: заместитель командира автомобильной роты по технической части.  Через несколько лет повысили до лейтенанта-инженера, и это все, до чего я «дослужился».

Где-то в конце четвертого – начале пятого курса мы начали задумываться о будущем в плане создания собственной семьи, начали знакомиться с девушками. Для этого ходили на танцы в женские общежития ( в нашем институте девушек было очень мало). Сейчас это называется дискотека, и танцуют каждый сам по себе, кто во что горазд: рок, реп, и т.д. А тогда мы танцевали вальсы, танго, фокстроты, и только парами, только вдвоем с девушкой. Пришлось научиться танцевать. Сначала я стеснялся, а потом постепенно  стало получаться вроде бы неплохо. Танцы устраивались по выходным дням в тесных «красных уголках» общежитий. Когда было много народа, пары буквально терлись друг о друга, но никаких взаимных обид по этому поводу припомнить не могу. На одном из таких вечеров я пригласил на танец девушку, которая где-то через полгода стала моей женой.

Она родилась в Туле, на 3 года моложе меня. Когда мы познакомились, она училась на 4-м, последнем курсе Саратовского электромеханического техникума им. П.Н.Яблочкова. Ее мать была «по политическим мотивам» до войны сослана в Магадан, поэтому она, как и я – жертва политических репрессий. Отец, Михаил Николаевич Крапивенцев - мастер одного из тульских оружейных заводов, оставшись с маленькой дочкой на руках, через некоторое время сошелся с другой женщиной. А в начале войны он вместе с заводом и семьей (жена и трое детей мал мала меньше) был  эвакуирован из Тулы в Саратов. Таким образом, у Инны был родной отец и неродная мать. Но надо отдать должное Марии Федоровне Михайлиной: она воспитывала Инну, как родную дочь. Работала она конструктором на том же заводе.

 

 

 

Инна Крапивенцева.

Студентка. 1954.


До меня за Инной пытался ухаживать один мой однокурсник. Но с моим появлением он «отвалил», и как-то само собой получилось, что мы начали встречаться: сначала на танцах, потом я начал провожать ее домой. Было у нас какое-то взаимное притяжение.  А через несколько месяцев, в мае 1955 года, незадолго до получения дипломов об окончании наших учебных заведений, мы поженились. Поженились – это громко сказано. На самом деле никакой свадьбы не было. Дело было сделано, как говорится, «без шума и пыли». Мы просто решили дальше жить вместе. Раз и навсегда. И как положено, пошли в ЗАГС и расписались. А потом в один прекрасный день и час, который с Инной был оговорен заранее, взяли мы с другом Алехой Руденком два «огнетушителя», так назывались литровые бутылки с портвейном, и пошли к Инниным родителям ее за меня сватать. А по существу, ставить их в известность о том, что мы расписались. До этого я у них бывал, они знали меня и естественно, имели обо мне и о наших взаимоотношениях с Инной какое-то собственное мнение. И тем не менее, от неожиданности мать чуть-чуть растерялась и всплакнула, А отец принял известие спокойно и доброжелательно. Потом быстренько сообразили закуску, сели, выпили, поговорили о туманном будущем, которое ждет нас после получения дипломов, и этим процесс женитьбы завершился. Жить я продолжал в общежитии, потому что у Крапивенцевых негде было: у них была одна комнатушка на 5 человек. Моей маме я написал. Как говорится, поставил ее перед фактом. Конечно, это было неправильно с моей стороны, но к этому времени я уже 5 лет был, что называется, «отрезанный ломоть», и давно уж все решения принимал самостоятельно. И, как показала жизнь, в этом случае не ошибся. К моменту  написания этих строк мы с Инной вместе уже 57 лет, и даст бог, поживем еще.

К этому времени мама вместе с семьей Светланы уже 4 года жила в селе Колено Екатериновского района Саратовской области. Это если от Саратова ехать по железной дороге на Москву, надо примерно через 150 км сойти на станции Екатериновка и далее примерно 30 км  добираться на чем-нибудь до села Колено по степной дороге. Причиной переезда стало повышение в должности Кости Доскова – мужа Светы. Его назначили директором совхоза «Коленовский». У Светы было уже 2 малыша: Миша и Сережа. Света тоже работала, и вполне естественно, что внуками занималась мама. Я там бывал во время летних каникул, и при всей сердечности взаимоотношений чувствовал себя раз за разом все более в гостях. Все чаще появлялось желание быстрее вернуться обратно в Саратов. Наверное, так бывает, когда человек постепенно осознает, что он уже стал самостоятельным.

По закону каждый выпускник ВУЗа или техникума обязан был, после его окончания,  отработать 2-3 года на предприятии, куда его направит Государственная комиссия по распределению молодых специалистов. И только потом имел право искать работу самостоятельно. Комиссии эти  начинали работать задолго до выдачи дипломов. Естественно, были у них в распоряжении  места как получше, так и похуже. В смысле: в городе или на селе, на хорошем предприятии или на плохом, ближе к так называемым центрам цивилизации или дальше и т.д. Кое-кто из студентов воспользовался родственными связями или знакомством, чтобы получить «блатное» местечко, но у нас с Инной таких шансов не было. Ее распределили на Томский электромеханический завод, меня – в один из совхозов Саратовской области на границе с Казахстаном.  Поскольку для Инны в совхозе работы по специальности не было, я подал заявление о направлении меня вместе с нею в Томск.

И его удовлетворили: меня направили в распоряжение Томского облсельхозуправления.  19 июня 1955 года мы получили дипломы о высшем образовании. Продолжать жить в общежитии я больше не мог. Оставшееся до отъезда в Томск время мы с Инной жили в сарайчике-кладовке у Крапивенцевых, во дворе дома № 147 по ул.Чернышевского. Конечно, это было не жилище, скорее пристанище для ночлега. Однако, за неимением лучшего, годилось и это.  Спали на старом топчане, который однажды рухнул под нами, и мы долго смеялись по этому поводу. Это был короткий период, когда настоящее и будущее наши вообще казались безоблачными.  Наверное, это и был наш медовый месяц. К тому же,  впервые в жизни нам предстояло такое длительное и насыщенное новыми впечатлениями чуть-ли не «свадебное» путешествие вдвоем: поездом порядка 6 тыс.км от Саратова до Томска через Москву. Проездные документы и деньги мы уже получили. А вскоре и время отъезда подошло. Сборы были недолгие: все наши пожитки поместились в двух небольших старых чемоданах.

И хотя дорога оказалась совсем не такой, как думали, она не испортила нам настроения. Мы оба не были избалованы жизью, и каких-то особых условий для себя не ожидали. Всю дорогу до Москвы и дальше ехали в переполненных плацкартных вагонах, общались с попутчиками и чувствовали себя вполне «в своей тарелке». В Москве, где все для нас было внове и впервые, была пересадка: мы прибыли на Павелецкий, а поезд в Томск отправлялся с Ярославского вокзала на следующий день.Чтобы туда добраться, пришлось познакомиться с московским метро, с его турникетами, эскалаторами, автоматическими дверями поездов, потоками народа во всех направлениях.. Короче, впечатлений было много, пока добрались до Комсомольской площади и нашли нужный вокзал. А там оказалось, что весь большой зал ожидания уже заняли спящие или просто лежащие на скамейках или на полу пассажиры. В уголке зала на этом плиточном полу я кое-как нашел местечко на двоих, но постелить на него было нечего. Никакой подстилки на этот случай мы с собой не предусмотрели. Не было еще дорожного опыта. Шел уже первый час ночи, хотелось спать, но не ложиться же прямо на грязный  пол. Я огляделся, и на одном из пустых прилавков заметил лист упаковочной бумаги. Добрался до него, осторожно шагая через спящих, схватил, и быстренько обратно к Инне. Положил его на пол. Он был чистый и достаточно велик, чтобы мы вдвоем на нем поместились, вплотную прижавшись друг к другу. И тут я услышал: «Эй, касатик! Ты зачем мою бумагу взял?» - это говорила непонятно откуда взявшаяся бабка. Она подняла лист и, поворачивая его то одной, то другой стороной ко мне, верещала: «Ты посмотри, какая бумага: новая, чистая. Она рубль стоит»... Народ начал просыпаться. Я понял, что лучше сразу отдать ей рубль, чем выяснять, какое отношение она имеет к этой бумаге. Так я и сделал, и она тут же успокоилась и ушла. А мы легли спать. Этот вроде бы мелкий эпизод дополнил общую картину нашего первого знакомства с Москвой и почему-то  врезался в память.

В начале августа 1955 года мы прибыли в Томск и сразу отправились на Томский электромеханический завод (ТЭМЗ), куда у Инны было направление. Ее, конечно, тут же приняли на работу техником по электровакуумным приборам  и дали место в женском общежитии.  Была у меня мысль – попытаться устроиться вместе с ней на этот завод. Семья как-никак. Может быть, примут это во внимание. Не приняли.  Тогда я попробовал устроиться на какой-нибудь другой завод в Томске. Несколько дней я бродил по городу в поисках работы, но везде встречал отказ, как только кадровики видели мой диплом и направление. А ночевать ходил к Инне в женское общежитие. Мужчин туда не пускали, поэтому залезал через окно, благо, ее комната была на первом этаже. Естественно, долго так продолжаться не могло.

 

 

 

Иосиф Эдуардович

Фонштейн. 1960 г.

 

И в один прекрасный  день я пошел в облсельхозуправление устраиваться на работу согласно направлению. Зашел в отдел кадров, предъявил документы. Кадровик  их посмотрел, потом куда-то вышел и вскоре вернулся, но уже вдвоем.

Небольшой экскурс в историю для ясности повествования.  В 1954 году по инициативе Н.С.Хрущева  было принято решение об освоении целинных и залежных земель в Сибири, Казахстане, Поволжье и т.д. А в начале 1955 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление о направлении в деревню для ускорения подъема сельского хозяйства не менее 30 тысяч добровольцев из числа передовых работников промышленных предприятий, министерств, ведомств и т.д.  Было принято и соответствующее Обращение (см. БСЭ, «Тридцатитысячники»). В число этих тридцатитысячников попал и Иосиф Эдуардович Фонштейн (фото выше). Как это случилось, сказать не могу. Знаю только, что до призыва на работу в сельское хозяйство он работал директором завода угольного машиностроения в Анжеро-Судженске, в Кузбассе. В Главуглемаше Минуглепрома СССР он был одним из самых известных и уважаемых директоров. Работал там, куда посылала, как говорили тогда, партия. Справлялся там, где другие пасовали. Вместе со страной прошел весь путь становления угольной отрасли. Участвовал в строительстве и вводе в эксплуатацию заводов угольного машиностроения в Донбассе, Подмосковном и Уральском угольных бассейнах, Кузбассе.

Случилось так, что И.Э.Фонштейн прибыл в Томск  несколько раньше нас, был назначен директором Корниловской МТС и успел в какой-то степени войти в курс дела. А 12 августа 1955 года, когда я сидел в отделе кадров областного  сельхозуправления, он там решал какие-то насущные проблемы этой МТС, в том числе кадровые. Кадровик об этом знал, поэтому и пригласил его познакомиться со мной. И.Э.Фонштейн протянул мне руку для знакомства, и моя рука утонула в его широкой ладони. Произвели впечатление  и глубокий бас, и большая голова с вьющейся белой гривой и львиным профилем, и уверенность в себе многоопытного человека, руководителя, привыкшего понимать людей с первого взгляда. И это чувствовалось во всей его повадке. Он устроился в кресло кадровика (тот мгновенно «испарился») и внимательно посмотрел мои документы. Потом задал мне несколько вопросов, в том числе и о моем происхождении, и о семье, и о теме моего дипломного проекта. Я ответил на них, думаю, достаточно исчерпывающе и откровенно. И тогда он, совершенно неожиданно, предложил мне должность главного инженера Корниловской МТС. Я не был готов к такому повороту дела, поскольку считал, да и в институте нам говорили, что надо сначала поработать рядовым механиком, набраться практического опыта, а потом  уж претендовать на более высокие посты. И сказал ему об этом. Он ответил: «не боги горшки обжигают, поможем, справишься». Это было так уверенно сказано, что возражений у меня больше не нашлось. Тем более, что и сложившаяся ситуация не оставляла мне времени для долгих размышлений. Кстати, Фонштейн обещал обеспечить нас жильем, а что касается зарплаты, он назвал цифру почти в два раза выше, чем была та,  что предложили Инне. С такими новостями я влез в очередной раз в ее комнату через окно. Мы обсудили ситуацию, и решили ехать работать в МТС, а дальше жизнь покажет, что нам делать после отработки положенного для молодого специалиста срока. Как говорится: «куда иголка – туда и нитка». На следующий день я взял в облсельхозуправлении письмо на ТЭМЗ с просьбой отпустить Инну в связи с выездом вместе с мужем  к месту его работы, и там не стали возражать. К тому же она еще и работать не начала.

Фонштейн не подвел. Сразу по прибытии в Корнилово нам показали строящийся двухквартирный деревянный дом рядом с конторой МТС, одна из квартир в котором предназначалась для главного инженера. А пока нас разместили в одной из комнат только что построенной конторы МТС. Это было наше первое семейное жилище, и мы были им несказанно довольны.  Была в этой комнате и казенная мебель, необходимая на первый случай. Нам все это казалось чуть ли не верхом роскоши. Но самое главное, в конторе было центральное отопление. В деревне его не было. Оно было только в 3-х местах: в конторе, в строящемся для нас доме и в мастерской, так называемой МТМ. На большее мощности сельской силовой установки нехватало. Но и это было уже большим комфортом в сибирской деревне, которая веками отапливалась лишь с помощью печей. Печи, на всякий случай, тоже были. Зимы сибирские жестокие, мало ли что...Через пару месяцев дом построили и мы получили в нем квартиру.

Село Корнилово, где размещалась МТС, находится в 6-7 км от Томска. Вполне возможно, что сейчас оно входит в черту города. Тогда же это был, в прямом смысле, «медвежий угол». Казалось бы, при такой близости к областному центру люди в этом селе должны пользоваться теми же благами цивилизации, что и в городе. На самом деле туда не было даже линии электропередачи. Электроэнергию селу давал старенький дизель-генератор мощностью в 65 лошадиных сил, с мотором от трактора ЧТЗ Сталинец-65, который к этому времени уже был снят с производства (пошел С-80). Рядом стоял такой же запасной агрегат на случай отказа первого. И отказы случались: тракторные двигатели не рассчитаны на круглосуточную работу. К тому же при большой нагрузке заметно падало напряжение в сети, а то и срабатывал автомат отключения. Так что это был ненадежный и нестабильный источник энергии. Но он все-таки был,  и дома в Корнилово, в отличие от многих других сел, где жгли керосиновые лампы, свечи, лучину и т.д., освещались «лампочками Ильича».

Не было и никакой мало-мальски сносной дороги: ни асфальта, ни щебенки. Была лишь одна грунтовая дорога, по которой весной и осенью, да и летом после хорошей грозы, практически невозможно было ни проехать, ни пройти, такая была глубокая колея и непролазная грязь. При крайней необходимости добирались все-таки, но лишь на гусеничном тракторе. А если пешком, то в резиновых сапогах до пояса (обычные сапоги, которые до колен, не годились, т.к. грязь проникала к ногам, переливаясь через голенища).

Подошел праздник  7 ноября, день Октябрьской революции. Уже лежал снег и температура на улице была около минус 20. В этот нерабочий день я был дежурным по МТС.  Занимался какими-то текущими делами, и вдруг меня насторожила наступившая тишина: спокойное равномерное тарахтение силового дизеля прекратилось. Это означало, что в деревне нет света. А также, что насос, который гоняет горячую воду в системе отопления, не работает. И если срочно не принять меры, через пару-тройку часов эта система разморозится. Какие потребуются меры и сколько на это уйдет времени, я не знал. Поэтому не стал ждать, когда движок вновь заработает, оделся и пошел на силовую. Она была закрыта на замок. Начальник МТМ, которому она подчинялась, жил в Томске. У механика, который жил рядом с силовой, удалось выяснить адрес дежурного моториста, и я  пошел к нему домой. Моторист, мужичок раза в два старше меня и весом раза в два тяжелее, сидел за столом и пил брагу. На местном слэнге – «косорыловку». (В простейшем случае для приготовления браги достаточно воды, сахара и дрожжей. В этой смеси по мере брожения сахар превращается в спирты и сивушные масла. Вообще-то брагу делают, чтобы из нее гнать самогон, но особо жаждущим конечного продукта дожидаться некогда. Мой моторист был как раз из таких).  Он был уже «тепленький». Я поздравил его с праздником и  объяснил причину своего визита. Он  ответил с сибирским гостеприимством: - Выпей со мной стаканчик по случаю праздника, а потом пойдем на силовую. –  Я никогда в жизни не пил брагу: думал, меня от нее стошнит. И еще я знал, что сибирское гостеприимство одним стаканом не ограничится: если выпью один стакан, он тут же предложит выпить еще. Короче, поторговавшись, я выпил два стакана подряд, и только после этого мне удалось сдвинуть его с места. А через несколько минут запасной двигатель застучал и в деревне появился свет.

Но самое интересное случилось потом, когда я пришел домой. Инна открыла мне дверь, посмотрела на меня и не хотела впускать: впервые она видела меня таким, мягко говоря, непривлекательным. Я пошатывался, язык заплетался, лицо было перекошено, оно было вроде как не мое. Я чувствовал, что что-то не так, но никак не мог вернуть лицо в нормальное состояние. Инна была так расстроена, что мои объяснения она просто не слышала. Лишь через несколько часов мне удалось ей объяснить, что же на самом деле произошло.

МТС участвовала в государственной программе освоения целинных и залежных земель. В ее состав входили 7 тракторных бригад, которые обслуживали  небольшие таежные колхозы, по одной бригаде на колхоз. За каждой бригадой было закреплено определенное количество тракторов, плугов, сеялок, уборочных комбайнов и т.д.  Земли у этих колхозов было, как мне вначале показалось, на удивление мало. После бескрайних полей и степей  Заволжья, местные поля казались мне просто пятачками в тайге. Позже я понял, что и эти поля были большим достижением. До появления тракторов и прочей лесной техники люди жгли тайгу, корчевали деревья и освобождали от леса клочки земли под поля и огороды вручную и с помощью лошадей. При этом им, чтобы сохранить размеры раскорчеванных площадей,  приходилось постоянно бороться с природой. С тайгой, которая непрерывно наступала на их поля со всех сторон. Сам процесс корчевания леса и последующей распашки целины там гораздо более  трудоемкий, чем просто лесоповал или подъем целины. С пнями, остающимися от старых сибирских кедров, не справлялась иногда даже могучая, по тем временам, лесная техника на базе появившихся совсем недавно тракторов ЧТЗ С-80.

Конечно, в задачи МТС входило не только освоение новых земель, но и все работы по обработке существующих, включая пахоту, боронование, посев, культивацию, уборку и прочие сельхозработы. Техника, которая эти работы выполняла, периодически нуждалась в уходе, ремонте, списании и замене на новую. Обеспечение этого процесса было одной из задач главного инженера. Сезонную сельхозтехнику, - плуги, сеялки, культиваторы, комбайны, - по окончании каждого сезона свозили на машинный двор МТС или колхоза, консервировали  и хранили ее там под открытым небом. Ремонтировали ее там же, непосредственно на местах хранения, иногда и в неблагоприятных погодных условиях, если вовремя не успели. Мелкие поломки, возникавшие по ходу работы, старались устранять на месте, прямо в поле.

Контроль правильности эксплуатации и хранения этой техники также входил в обязанности главного инженера. Это оказалось очень непростым делом, потому что техника была ненадежная, ломалась часто, а поломки, не подлежащие восстановлению, происходили иногда в таких местах, откуда вывезти ее было сложнее и дороже, чем оставить на месте ржаветь. Известно,  что такое случалось не только в то время, и не только в отдельно взятой МТС, и не только в сельском хозяйстве. Миллионы тонн брошенного где и как попало металла  ржавеют на полях, в шахтных выработках, на буровых в тундре и других точках бывшего СССР и сейчас. Как их «взять», не знают иногда даже воры-специалисты по утилизации металлолома.

Однако основным кормильцем и поильцем в деревне, основным тяговым и транспортным средством, был (думаю, и остается, пока остаются в России плохие дороги) трактор. Так же, как в предшествующие времена - конь. А тракторист – уважаемый и самый нужный человек в селе. И подавляющее большинство трактористов   относились к своим «железным коням» очень бережно и заботливо. А желающих работать на тракторе было всегда больше, чем самих тракторов.

Наиболее массовыми и популярными были гусеничные тракторы СТЗ-ХТЗ-НАТИ с бензиновым двигателем мощностью 52 лс, который заводили пусковой рукояткой: «Опять весна – опять цветы, опять заглох – опять крути» (фольклор). Нужно было быть очень крепким физически, чтобы такой трактор заводить. А при неправильной установке угла опережения зажигания, или при его сбое во время работы, можно было и травму при запуске получить из-за обратной отдачи пусковой рукоятки. Вместо них в 1954-1955 гг. те же Харьковский и Сталинградский тракторные заводы начали выпускать дизельные ДТ-54 мощностью 54 лс, оснащенные пусковым двигателем. Его тоже заводили вручную, но с помощью веревочки, дергая которую, вращали маховик «пускача». Этот способ запуска был все же полегче.

Я в МТС попал как раз в то время, когда туда пришли первые ДТ-54. Почти у каждого нового трактора двигатель «коптил»: топливный насос требовал регулировки. А в инструкции по эксплуатации было сказано, что такая регулировка должна производиться только специалистом.  Конечно, в МТС были весьма искушенные в этом деле люди. Во всяком случае, гораздо более искушенные, чем я. Но и им, и всем прочим, было просто любопытно посмотреть, не побоится ли этот новоявленный специалист, то бишь – я,  «замарать руки», не белоручка ли он?  И все подряд ссылались на свое неумение, незнание. Было понятно, что народ намеренно лукавит. Конечно, можно было сказать, что не один я в МТС специалист, но это кое-кто мог принять за отговорку. И я  внимательно прочел инструкцию, после чего чисто сделал регулировку. А потом  повторял эту операцию столько раз, сколько это требовалось.

Пик нагрузки на трактора приходился на короткое сибирское лето, когда они работали от зари до зари, да еще и ночь прихватывали. В другие времена года они тоже не стояли. В весенне-осеннюю распутицу и зимой они были практически единственным транспортным средством. К ним прицепляли сани, а на сани грузили все необходимое. Мощности и надежности этим тракторам, конечно, нехватало. А постоянные перегрузки во время работы, особенно на корчевке леса и распашке целины, ускоряли их износ и вероятность отказов.

Иногда этому способствовал и «человеческий фактор». Каждый тракторист – индивидуальность. У одного машина работает весь положенный срок и дольше, у другого – дай бог четверть этого срока. У таких не раз бывало, что от перегрузки вода (тосол невозможно было «достать») в системе охлаждения двигателя закипала и радиатор начинал «парить». Тракторист, ничтоже  сумняшеся, раз за разом доливал туда воду из ближайшей лужи, что приводило к оседанию накипи на внутренних стенках деталей двигателя и в трубках радиатора, т.е., к ухудшению теплообмена. И он закипал все чаще. Некоторые просто выбрасывали пробку радиатора  и продолжали работать без нее. Кончалось тем, что  однажды вся вода из системы охлаждения испарялась, и вследствие дальнейшего перегрева двигатель «клинило», т.е. поршни клинило в гильзах, либо по той же причине  выгорало масло в двигателе и, оставшись без смазки, плавились коренные и шатунные подшипники. В результате трактор надолго (если не насовсем) выходил из строя. Случалось такое нечасто, но это был не единичный случай.

(Много позже я узнал, что так бывает не только у нас. Лет через 50 после увольнения из МТС я прочел нечто подобное в романе Роджера А. Караса «Саранг – тигр». В числе других сюжетных линий этот роман повествует  о том, как  американцы несли цивилизацию в джунгли Пакистана, где местные крестьяне пахали на слонах. Вместо них американцы предложили тракторы. В итоге описанная выше ситуация случилась и там, что привело к возврату на поля слонов, как привычной тяговой силы).

Я уже упоминал о том, что у Корниловской МТС была своя машино-тракторная мастерская (МТМ). Ее главной задачей был плановый капитальный ремонт техники. В основном - тракторов. Пик нагрузки на МТМ приходился на зиму.  Мастерская была маленькая, работы – много, организация работы, как мне показалось вначале, неплохая. На площадь, предназначенную для разборки-сборки, заезжало несколько тракторов вместе с трактористами.  Каждый ремонтировал свой трактор, который, по идее, знал досконально. И помогал соседям, если им такая помощь требовалась. А по окончании ремонта выезжал из мастерской и его место сразу занимал следующий по графику. Но если нехватало каких-то запчастей, а такое бывало часто, трактор их дожидался в МТМ, а время шло. Это вызывало недовольство других трактористов, чьи тракторы были в графике ремонта и уже стояли в очереди на улице. В результате  к началу весны ремонт не успели закончить, и это отразилось на ходе полевых работ. Естественно, нашли виноватого: им оказался я.    

Конечно, у меня были свои соображения по организации ремонта. В институте был упор на практику на ремонтных предприятиях. На эту же тему у меня был дипломный проект. Но первую зиму я не вмешивался. Молод еще был. А на вторую решил поставить ремонт на поток. Доложил свои предложения на совете МТС, их приняли. Было создано несколько специализированных рабочих мест, укомплектованных, в дополнение к малочисленному персоналу МТМ, лучшими специалистами из числа трактористов, свободных зимой.  То, что от них зависело, они делали профессионально и качественно. А специализация заключалась в том, что на одном рабочем месте делали только двигатели, на другом – только ходовую, и т.д. И это способствовало повышению качества ремонта. Но запчастей попрежнему нехватало, и они иногда простаивали. На мою критику по этому поводу снабженцы отвечали: -«Попробуй сам». И пришлось попробовать. Уж очень не хотелось, чтобы хорошая идея провалилась. И чтобы вновь не искали виноватых.

Были в Томске филиалы  ГУТАПа и Сельхозснаба со складами запчастей, в которых правила общения с клиентами устанавливали кладовщики и  товароведы. Именно на тему этих должностных лиц и этих правил иронизировал примерно в то время А.Райкин: «Ты меня уважаешь – я тебя уважаю: мы с тобой уважаемые люди». Вот с ними и надо было находить «общий язык», и иногда мне это удавалось. В итоге сезон ремонта закончили своевременно. И качество его было определенно лучше, чем предыдущего. Но недовольные нашлись и в этот раз. Поскольку ремонт был обезличенным, трактористы, сдавшие свои тракторы и получившие их  готовыми, выражали какие-то сомнения, находили какие-то несуществующие  дефекты. Была какая-то ревность: вот если бы сам все разбирал и собирал, тогда бы не было сомнений. И в этом был недостаток внедренной мной организации ремонта.

Я уже придумал было  изменения, которые с учетом прошедшей зимы внесу в нее к следующей,  да и по другим направлениям работы были всякие планы и соображения. Короче, жил интересами МТС, пропадал на работе. И тут Фонштейна вызвали в Минуглепром и предложили ехать в Караганду в качестве директора  строящегося там нового завода угольного машиностроения. Старый «солдат партии» без разговоров принял новое назначение, быстренько уволился из МТС и уехал. На прощание он оставил мне свой новый адрес и сказал: «Будет трудно – дай знать».

После Фонштейна исполнение обязанностей директора было возложено на главного агронома Скомаровского, который уже много лет работал в МТС (задолго до меня и до Фонштейна) и давно ожидал повышения по службе. Но с ним  у меня с первых дней знакомства сложились не лучшие отношения по работе. Разногласия касались цели создания и существования МТС. Он считал, что главное в ее деятельности это помощь колхозам путем внедрения грамотных полевых севооборотов,  я же был уверен, что это прежде всего механизация сельскохозяйственного труда. Конечно, каждый из нас где-то был прав, а где-то нет. А Фонштейн не задавался вопросом, что впереди – курица или яйцо: он знал, что нужно и то, и другое. Под его руководством каждый из нас делал свое дело, а он умело гасил неизбежно возникавшие мелкие разногласия.  Теперь же мне надо было либо строить  взаимоотношения с новым директором как-то по другому, либо увольняться. К первому я не был готов, поэтому сразу после отъезда Фонштейна начал думать о втором.

Тем более, что Инна все время этого хотела, но держалась. Она ведь городская, до Корнилова вообще деревни не видела. Работы, как по специальности, так и не специальности, для нее там не было. Поначалу и  знакомых никаких, тотальная изоляция от всей прежней жизни. Но мы как-то об этом даже не думали. Просто воспринимали жизнь, как она есть, не теряя оптимизма.  И Инна постепенно стала настоящей домохозяйкой. Варила, стирала, вечерами ждала меня с работы. Когда мы получили новую квартиру, старалась, как могла, ее украсить. Что-то шила, убирала, переставляла, вышивала.  Зимними вечерами мы ходили с ней в сельский клуб, пели в хоре, общались с деревенскими. Весной завели возле дома огород.

После первого года работы я в отпуск не ходил: на селе летом этого никто не делает - «летний день год кормит». А в июне 1956 года у нас родился сын Саша, и дел  у Инны сразу резко прибавилось. Учить молодую маму уходу за новорожденным было некому, но как-то она с этими делами справлялась. Медицина в деревне была совсем хилая, с детской одеждой и питанием были проблемы, детской молочной кухни не было... Естественно, это были общие наши заботы, но гораздо больше доставалось ей. Вот в такой ситуации я, без особых возражений со стороны нового руководства, в мае 1957 года уволился из МТС.

И мы, опять же поездом, поехали в обратный недельный путь в Саратов.  По дороге Саша заболел ветрянкой, у него была высокая температура и все тело в красной сыпи. Известно, ветрянка не самая опасная детская болезнь, однако плацкартный вагон, мягко говоря, не лучшее место для больного ребенка. Да и из медикаментов была одна зеленка. В общем, дорога оказалась нелегкой. В Москве на Ярославском вокзале нас поместили в отдельную детскую комнату, вроде как в изолятор. Эта передышка пошла Саше на пользу, и мы благополучно добрались до Саратова. А там у Крапивенцевых он быстро пошел на поправку.

Практически сразу по приезде я начал искать работу, ходил по отделам кадров саратовских заводов. Но, взглянув на пятую графу в моем паспорте, кадровики, не задавая больше никаких вопросов, как один отвечали, что инженеры им не требуются. Надежда найти работу в Саратове постепенно угасала, но я продолжал свои визиты, потому что дома сидеть было еще хуже. Я понимал, в чем причина: евреев на работу не брали. Об антисемитизме в СССР тех лет довольно подробно написано в Wicipedia. Однажды, проходя мимо института, который не так давно окончил, я заглянул туда  в надежде увидеть кого-нибудь из старых знакомых. И встретил одногруппника Васю Семенова, который после войны и до поступления в институт просидел 8 лет в танке на Курилах,  потом прилагал большие усилия для освоения школьной математики на первом курсе, а я ему иногда помогал. И бывало, безо всяких задних мыслей подшучивал над его непониманием синусов и тангенсов. Даже спрашивал – а кончал ли он 10 классов.

К моему удивлению, этот двоечник за  два года, прошедшие после окончания института, стал  его парторгом – вторым человеком после директора. Он позвал меня с собой, и пока мы шли, я обратил внимание на то, что встречные обращались к нему на Вы и по имени-отчеству: Василий Иванович. Но для меня он оставался Васей. озможно, он от такого обращения уже отвык, но не подавал вида. Он привел меня в свой кабинет. Видимо, для него важно было подчеркнуть разницу в нашем нынешнем статусе, по сравнению со студенческим: кто он, и кто я теперь. А я был рад узнать что-нибудь из того, что ему известно о  наших коллегах из недавнего студенческого прошлого. Оказалось, некоторые не теряли связи с институтом. Кто работает в совхозе, кто в МТС или на ремзаводе, а «дембеля», которые вместе с нами поступали в институт, все работают на селе. Мы общались, а у меня из головы не выходило: всех отправили на производство,  а как же он при распределении ухитрился остаться в институте? В конце концов я не удержался и как бы в шутку спросил его, по какому «блату» ему это удалось. Вопрос ему явно не понравился. Ответа на него я так и  не получил. Но с этого момента его как будто подменили. Оказалось, он не забыл мои шутки по поводу уровня его знаний: они никогда ему не нравились. Дальше – больше. Не забыл он и о том, что я, впридачу к моей национальности, еще и «сын врага народа», следовательно, тоже враг. И поэтому он не даст мне работать в Саратове, даже если мне удастся  устроиться. А потом его буквально понесло. Он начал вещать, как с трибуны партсобрания. Столько пакостей, сколько он мне тогда на полном серьезе наговорил о «врагах-евреях» (о недавно созданном государстве Израиль, о недавнем деле «еврейских врачей» и т.д. и т.п., и что все это происки врагов СССР), я в жизни ни до, ни после не слышал. Я был так шокирован неожиданными откровениями моего «друга», что не сразу сообразил, что происходит. Минут пять я слушал его без движения, как оглушенный. Потом встал и, не дожидаясь окончания его болтовни, ушел. Таков был  итог моего визита в «альма матер».

Честно говоря, я искал работу в Саратове, потому что этого хотели все родные и с моей, и с Инниной стороны. Да и нам с маленьким Сашей было легче, когда они рядом. Но после этого разговора я, не раздумывая, написал письмо Фонштейну и попросил его подыскать для нас с Инной работу на его заводе. Через несколько дней я получил срочную телеграмму из трех слов: «Приезжайте работать Караганду. Фонштейн». И в сентябре 1957 года мы прибыли в Караганду.

 

 






<< Назад | Прочтено: 450 | Автор: Шварцман И. |



Комментарии (2)
  • Гость
    Гость
    Спасибо Вам за рассказ о моей семье. Я внук тети Хаи(Аи Михайловны). Мы в этом году отметили её 99-летие вместе с вашими двоюродными братом Мишей и сестрой Софой. Были все внуки и готовимся к 100-летнему юбилею. Я тоже в Германии но очень часто во Львове. Меня можно найти по моему рабочему телефону здесь https://vitexim.de/contacts/. Ваших данных у меня к сожалению нет. Бабушка недоумевает, по какой причине Вы пропали вот уже почти как на 15 лет. С уважением.

    2018-09-18 11:46 |
    • Гость
      Гость
      Здравствуйте. Я внук сестры Ильи Шлемовича Светланы. К сожалению у меня мало контактов с родственниками, но я был бы рад пообщаться и больше узнать о своей семье. Буду рад если Вы свяжетесь со мной. Мой адрес электронной почты doskoff.mikhail@yandex.ru. жду вашего письма в любое время
      2018-09-19 12:48 |
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы