RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Каменецкий Владилен


 

 НЕ ХОДИЛ БЫ ТЫ, ВАНЕК, ВО СОЛДАТЫ...

 Из серии «Записки старого ворчуна»

 

30 АВГУСТА 1953 ГОДА. Мне двадцать лет, и свой двадцатый день рождения я отмечаю в славном городе Калининграде, сидя под жарким осенним солнцем на пустом выжженном плацу военного городка. Я не один: таких, как я, новобранцев — целая толпа. Нас только что выгрузили из телячьих вагонов, и теперь мы ждем, когда нас пересчитают и поведут в баню. Нас уже окружили местные старожилы в солдатской форме и активно снимают с новобранцев приличные шмотки. Нам они больше не нужны. Шмоток не жалко, но ощущения от общения с солдатней не самые приятные. Наконец появляются несколько сержантов, которые нас строят и ведут в какой то сарай, где, как выясняется, находится склад. Через пятнадцать минут пожилой старшина-сверхсрочник бросает мне нехитрое солдатское бельишко, гимнастерку с шароварами и старенькие сапоги вместе с брезентовым ремнем. Впрочем, и солдатское обмундирование тоже не новое — стиранное-перестиранное. «Одевайся — и в строй!»


Никто нас кормить не собирается, и народ, который загнали в казарму, делится друг с другом остатками еще домашних харчей. Завтра наc распределят по ротам и взводам, и начнется курс молодого бойца. Казарма, куда наc поместили — это обычный одноэтажный барак с плохо отштукатуренными и побеленными стенами. Койки в два яруса, крашенные масляной краской стены и полы. С первых же минут службы, еще до того, как мы приняли присягу, нас начинают воспитывать. Подъем в 6 часов утра, зарядка с обязательным бегом, потом умывание — и строем в столовку. Особенно замечательным был подъем. Ровно в шесть дневальный орет «Рота, подъём!», вскакиваем как очумелые, а посредине казармы уже стоит старшина с коробком спичек в руках. Чиркает спичкой, и пока она догорит, нужно успеть одеться, а главное — успеть намотать портянки, что никто из нас, включая деревенских,не умеет. Поэтому всовываешь ноги в сапоги, портянки — в карманы и бегом в стой. Тому, кто не успел, будут повторять «Отбой!» и «Подъем!» до тех пор, пока не научится успевать. О том, что в армии кормят плохо, я знал, но что так плохо — даже и предполагать не мог. Хлеб исключительно черный, белого просто не бывает. Утром перловая каша «гвардейка», вечером она же плюс жиденький чай и два кусочка сахара. В обед — та же каша, но якобы с мясом и жиденький суп, в котором плавают картошка и капустные листья. Всё это для того, чтобы солдат мог волочить ноги, но ни о чём кроме жратвы думать не мог.


До присяги нашу команду новобранцев держат отдельно от остальных солдат, ведь мы еще и не солдаты, но уже и не гражданские люди. Занятия, которые почему-то именуются курсом молодого бойца, сводятся главным образом к маршировке. Мы маршируем с утра до вечера, выполняем разные дурацкие команды и ждем времени, когда можно будет упасть в койку и провалиться в сон. Кенигсберг, а ныне Калининград, я толком даже не увидел. Наши казармы — на окраине города, и построены они уже после войны. Уверен, что немцы не стали бы жить в таких. В город нас не пускают, лишь изредка вывозят на разборку завалов. Кенигсберг был разрушен полностью, и хотя прошло восемь лет после окончания войны, почти ничего не восстановлено. Целой осталась только старинная крепость в центре города, но ее не смогла взять даже тяжелая артиллерия. Там стены толщиной в два метра.


Среди новобранцев идут разговоры, что в конце августа или в начале сентября будем принимать присягу, а потом кто-то останется служить здесь, а кого-то отправят в Германию, в Группу советских войск (ГСВГ). Если это так и есть на самом деле, то оставаться в Калининграде мне неохота. Этот город наводит на меня тоску. Рядом с казармами течет река Прегель, замечательная своими удушающе вонючими запахами и тучами кровожадных комаров, которые по осени должны были бы исчезнуть, но вот никак не исчезают и мучают нас с утра до вечера. Вообще картина, что открывается из окон казармы, очень смахивает на фильм ужасов. По берегу разбросаны кучи железного хлама, когда-то бывшего баржами, катерами, какой-то железной всячиной вроде разбитых и ржавых военных грузовиков.


Перед самой присягой начальству взбрело в голову то ли ради смеха, то ли по какой то неизвестной мне причине поставить всем новобранца клизму. Ради этого всю нашу бражку согнали на берег Прегеля, где в отдалении от казарм стоял домик Санэпидстанции. Вот там над нами и произвели экзекуцию. А поскольку большинство из нас понятия не имело, что такое клизма и как она действует, то в результате случилась беда. Многие, не добежав до солдатского туалета — а это деревянный настил и в нем десять дырок, — наделали в штаны и потом долго полоскали их в Прегеле. Эта картина с десятками голожопых солдат, отмывающих себя и свое бельишко, останется в моей памяти навсегда. А вот принятие присяги было настолько серым и нелепым, что о нём говорить не хочется. Зачитали вслух слова присяги, а потом каждый из вступающих в ряды доблестной Советской армии расписался на листочке со словами присяги. Теперь мы — солдаты и должны жить по уставу и слушаться командиров. Нарушителей ждет гауптвахта, а то и штрафной батальон, пребывание в котором в срок службы не засчитывается.


7 октября 1953 года. Два дня назад нас погрузили в товарняк и повезли в неизвестном направлении. Куда едем и где придется служить — никто не знает. Правда, за день до отправки нам поменяли наше рванье на новое обмундирование, выдали новые сапоги и даже кожаные ремни. Всё это свидетельствовало о том, что конечным пунктом нашего путешествия должна быть Германия. Ночью мы пересекли границу и оказались в Шверине, городе ближайших родственников государыни Екатерины Второй. Мне, как я полагаю, повезло. Я попал в курсантскую роту, которая состояла из ребят со средним образованием. Почти все они были москвичами, а в армии встретить земляка — большое счастье. Мне же повезло вдвойне, потому что вместе со мной в роте оказался мой одноклассник Игорь Алексеев. В школе особенно близко мы не дружили, но от сознания того, что рядом с тобою знакомый человек, дышится легче. Курсантская эта рота должна была готовить офицеров запаса, и по идее мы должны были служить не три, а два года. В последние месяцы службы мы должны были сдать экзамены, получить офицерские погоны и отправиться домой. Радовало, что служить придется на год меньше.


Но хотя рота и была курсантской, армейская жизнь сахаром не показалась. Кормили так же плохо, как и в России, в город не пускали, жили за глухим забором, и Шверин я так и не увидел, а жаль. Говорят, красивый город, «маленькая Швейцария». Много зелени, озер и всяческой старины. Конечно, нас как остальных новобранцев так уж не гоняли, но всё равно: тактические занятия, стрельбы, строевая, на которой гоняли особенно усердно. Под Новый 1954 год я впервые попал в караул. Стоял ночью с автоматом ППШ в руках, дергался на каждый шорох, замерзал, потому что в восточной Германии погода не балует. Холод собачий, резкий ветер и стопроцентная влажность. Некоторым везло: они стояли в карауле в зимних сапогах на меху, с толстыми кожаными подошвами. Их и было в караулке всего две пары, и остались они нам в наследство от Вермахта. Время тянулось долго, и всю ночь казалось, что из-за стены склада, который я охранял, выскочит какой нибудь диверсант, хотя диверсанты к этому времени в Германии перевелись, а на часового натыкались в основном пьяные солдаты, бегавшие в самоволку. Но это я понял позже, а тогда всё воспринимал всерьез и еле дождался разводящего со сменой, хотя прошло всего два часа.


Следующей ночью нас подняли по тревоге, погрузили в грузовики и вывезли на полигон, где, как потом выяснилось, мы должны были отрабатывать тему «стрелковая рота в обороне». Представьте себе картину, когда полусонных мальчишек вытаскивают из теплой постели и темной декабрьской ночью вывозят в чистое поле, где мороз, шквальный ветер и почти стопроцентная влажность. Сидишь в окопе, курить не разрешают, разводить костры нельзя, холод собачий, а мы в одних шинелях, и к тому же жрать хочется! Погода настолько паршива, что не то что звезд, соседа в окопе видишь с трудом. Мерзнешь и проклинаешь всё на свете... Что это были за учения, я так и не понял, потому что никто на нас не наступал. Промерзли в окопах до утра, а потом в машины — и домой, в казарму, где явно не царские хоромы, но зато тепло. Тогда показалось, что если еще раз будут такие учения, то я не выдержу.


На самом деле человек, особенно советский, приспосабливается ко всему. Потом был не один десяток учений, пришлось зимой и в воду залезать по горло, но я уже бы опытным солдатом и к этому относился спокойно. Зимой в лесу рубили еловые ветки, бросали на них шинель, ложились вдвоем спиной к спине, сверху — вторая шинель. Спали и даже не простужались. По первому году службы выезды на учения, особенно зимой или осенью, казались катастрофой. Как правило, начальство любило устраивать тревоги непременно либо в обед, либо во время ужина. Начинает реветь сирена, давишься небогатым солдатским куском — и бегом в казарму, хватай оружие, в строй и бегом к машинам. Через полчаса после объявления тревоги первые машины полка уже выезжают за ворота городка. Поначалу, пока были салагами, мы старались всё делать по уставу. Не положено было утепляться во время выезда на учения — и не утеплялись. Позже, когда стали «стариками», напяливали на себя всё что можно: ватник, на него шинель, а сверху — маскхалат. В таком виде двигаться было неудобно, зато тепло. Когда командовали погрузку, «старики» усаживались сразу же за кабиной грузовика — там не так дуло, — утрамбовывались поплотнее и спали до самого прибытия на полигон, где проходили учения. Дальше — бегом в окоп, пристраиваешься, чтобы не дуло, и ждешь, когда подвезут полевую кухню. Иногда если во время тревоги роту определяли на погрузку продуктов, удавалось подхарчиться и забросить в свою машину ящик-другой консервов. Их тут же вскрывали штык-ножом и уплетали за обе щеки. Есть в армии хотелось всегда.


Все три года кормили отвратительно. В 1954 году на завтрак, обед и ужин давали плохо проваренную кислую капусту и сухари. Другой еды просто не было. Дело в том, что советское правительство, идя навстречу пожеланиям руководства ГДР, отказалось от репараций, за счет которых кормили и нашу Группу войск. Решение об этом было, видимо, принято спонтанно, и нас не включили в государственный план на 1954 год. В результате сто процентов солдат от такой пищи получили либо язву желудка, либо гастрит. Мне повезло: я обзавелся гастритом, о котором узнал только после того, как вернулся домой. Для того, чтобы не опухнуть с голоду, мы с моим одноклассником Игорем Алексеевым в воскресенье, когда у нас был свободный день, покупали в местном военторговском магазинчике большой батон белого хлеба и банку варенья, садились под сосной и перед обедом этот батон уплетали. Жизнь становилась веселее.


Так вот, возвращаясь к нашим баранам... К сожалению, курсантская жизнь продолжалась недолго. В марте пришел приказ Министра обороны о том, чтобы курсантские роты офицеров запаса расформировать, а курсантов направить в полковые школы. Расстройство, конечно, было дикое. Вместо офицерских погон получаем сержантские лычки плюс лишний год службы. О полковой школе и говорить не хочется. Полгода нас гоняют, как проклятых, с тем, чтобы мы не просто усвоили азы армейской жизни, а стали в известном смысле профессионалами или, как говорили в Красной армии, младшими командирами. Ради этого ползаем по-пластунски пузом по земле, бегаем кроссы по десять километров в противогазе, залезаем на турник и прыгаем через коня, что у меня получается плохо. Вроде бы здоровый парень, но никогда всерьез физкультурой не занимался, если не считать двух лет занятий академической греблей на знаменитой Стрелке возле «Ударника». К тому же я еще имел глупость, когда нас построили и рассчитывали на «первый-второй», оказаться первым. Умный Игорек Алексеев, который был выше меня ростом на полголовы, пригнулся и оказался вторым номером. В результате я бегал с ручным пулеметом Дегтярева весом в одиннадцать килограмм, да диск к нему на четыре кило, а Игорь, мой второй номер, — с легоньким карабинчиком.


А бегать приходилось много. Начальство придумывало марш-броски на пятнадцать-двадцать километров в жару, с полной выкладкой: пулемет, противогаз, скатка (скатанная шинель), которая натирает шею, и саперная лопатка, которая во время бега колотит по бедру. Одним словом, хочется упасть и не подниматься. Слава Богу, что такие марши были не так часто. Зато каждый день занятия на стрельбище, а это значит — пять километров туда и пять обратно. И всё бегом. Ротный командует: «Танки справа! Укрытие слева!» А слева — непролазная грязь, вот и плюхаешься в неё. Через две минуты: «Встать! Бегом марш!» — и мы бежим. На стрельбище — пятиминутный перекур. Падаешь на землю и дышишь как загнанный верблюд.


Осенью, к началу демобилизации, нас наконец выпустили из школы младших командиров, повесили сержантские лычки и отправили в гарнизоны. Я попал в маленький немецкий городок Хагенов, в тридцати километрах от английской зоны оккупации. Собственно наш военный городок был совсем не маленьким. Расположенный в сосновом лесу в нескольких километрах от Хагенова, он оказался большим гарнизоном, в котором располагались помимо мотострелкового полка еще и артиллерийский полк танковый полк и рота ВНОС. Начальником гарнизона был командир нашего 193 стрелкового орденов Красного знамени и Богдана Хмельницкого гвардейского полка полковник Сивогорлый. С ним я и прослужил свои три года срочной службы и даже был удостоен личного общения. Полковник был служака, прошел всю войну от Москвы до Берлина, командовал полком и, судя по колодке орденов, командовал неплохо. Правда, генеральские погоны ему не светили. Службу он понимал как личный пример во всём, поэтому первым бежал на кроссах и марш-бросках и противогаз не снимал в отличие от других офицеров. Как все хохлы, был он хозяйственный мужик и для того, чтобы подкармливать солдат, завел свинарник, который обслуживали специально освобожденные от строевой солдаты. Военный городок нам достался в наследство от немецкого авиационного полка, а поскольку он поначалу находился в английской зоне, разрушен не был. Правда, взлетную полосу англичане раздолбали начисто.


Что можно сказать о службе? Она была однообразна и нудна. Даже не физически, к нагрузкам привыкли быстро, а вот сознание того, что ты не принадлежишь себе и не вправе распорядиться даже своим личным временем, это доставало. Всё по расписанию. Подъем в шесть утра, зарядка на свежем воздухе с непременным бегом по плацу, умывание, строем на завтрак, обед и ужин, да еще с песней. После обеда полтора часа сон, потом до ужина свободное время, которое командиры используют для того, чтобы заставить долбить уставы. И так — каждый день. После завтрака — боевая подготовка. Бегом на стрельбище и там до обеда «Лечь!», «Встать!», «Оружие к бою!», «В окоп марш!» и всякая иная дребедень, которая взбредет в голову ротному. Конечно, было бы наивно полагать, что служба была сахаром. Скорее — наоборот: она изматывала физически и морально. Были среди нас ребята, успевшие на гражданке познакомиться с тюрьмой и лагерем. Так вот, они говорили, что служба в армии мало чем отличается от лагеря. Порядки те же, да и система превращения человека в скотину та же самая.


Я попал в четвертую роту помощником командира взвода. А взводным моим был лейтенант Бубнов, фигура малоприятная во всех отношениях. Маленького роста, с лицом, покрытым красно-желтыми прыщами, он производил неприятное впечатление. Кроме того, он был сифилитиком, и когда он подавал мне руку, хотелось сразу же бежать в умывальник и долго оттирать ее мылом и щеткой. В том, что мой лейтенант подцепил дурную болезнь, не было ничего удивительного. До 1955 года офицеры по сути все были холостыми, потому что жен в Германию разрешили привозить только в конце пятьдесят пятого года. До этого и офицеры, и солдаты пользовались услугами местных проституток, которые если не сифилисом, то триппером награждали всегда. Мой сифилитик даже пару раз съездил в отпуск на родину в Вологду и там женился, хотя жену в Германию не привез. Посчитал, что он вылечился, но на учения особенно зимой не ездил. Ложился в госпиталь, а взвод оставлял на меня. Был он к тому же пьяницей, и в подпитии мог натворить черт-те что, но всё ему сходило с рук. Дело в том, что его папаша был в городе Вологде большим человеком — начальником областного управления КГБ, и связываться с ним никто не хотел. Но начальство, не имея возможности уволить его из армии, не повышало ему воинского звания. После демобилизации, в 1958-м, я его встретил в московском Военторге на Арбате. Он так и остался лейтенантом, хотя по возрасту давно должен был стать майором.


Из-за него я чуть было не попал под трибунал. Пока он во время очередных учений отдыхал в госпитале, у меня во взводе случилось ЧП. Двое солдат нашли в окопе взрывпакет — их на полигоне осталось черт-те сколько еще с довоенных времен. Так вот эти два дурака, старослужащие воины, которым через пару месяцев предстоял дембель, стали этот взрывпакет поджигать. При этом один держал взрывпакет в руке, а второй чиркал спичками, пока не рвануло. В результате одному оторвало руку, а другой лишился глаз. Отвечать за это ЧП должен был взводный, то есть я, и командир роты. Дело замяли, и до трибунала дело не дошло. Вообще-то подобные трагедии происходили очень часто. Возле бывших авиационных ангаров любители цветовых эффектов находили трассирующие авиационные снаряды, откручивали головку и поджигали. Очень было эффектное зрелище: цветной столб трассера поднимался на полтора—два метра в высоту.


А сколько народу пострадало от того, что грузовики, возившие нас, часто переворачивались! Дело в том, что наша мотопехота уж если ехала, то непременно на двухосном ГАЗ-55, который от природы был неустойчивым и мог кувыркнуться в любой канавке. К тому же за рулем сидели водители, которые с горем пополам окончили ускоренные водительские курсы и практических навыков вождения не имели. Ведь за руль они садились только при выезде на учения, а это бывало всего несколько раз в году. Всё остальное время бегали с карабином или автоматом как обычные солдаты. Вот и гробились во время учений десятки людей. Ведь на них выезжали как правило ночью, а в темноте да с такими горе-шоферами можно было дружно улететь в кювет и хорошо, если машина не переворачивалась полностью, вверх колесами...


Вообще господа офицеры, особенно молодые, изо всех сил пытались изображать «белую кость» и старались держаться обособленно от солдатской массы. Все эти разговоры о том, что офицер как отец-командир, дни и ночи проводит на службе среди своих подчиненных — ерунда и чушь собачья. До обеда они исчезнуть не могли, а после обеда их ищи-свищи! На месте мог находиться только дежурный по части, да и тот часто оказывался пьян. Когда вспоминаешь офицеров полка, невольно удивляешься тем кадровикам, которые формировали офицерский состав. Одни фамилии чего стоили! Под командой полковника СИВОГОРЛОГО служили: его зам. по хозяйственной части подполковник МУКОВОЗ, которому подчинялся начальник ПФС (продовольственно-фуражного снабжения) старший лейтенант ЗАЯЦ, отвратный тип, который вместе со своим старшиной обкрадывал солдат. Гарнизонным Домом офицеров руководил подполковник ДОБРЫЙВЕЧЕР, а гарнизонной комендатурой командовал майор ВИНТОВКА. Почти гоголевские типы. И фамилии соответствующие.


И, конечно, все пили. И офицеры, и солдаты. Тридцати марок, которые получал в Германии рядовой солдат, вполне хватало на то, чтобы купить три литровых бутылки «Корна» - сорокаградусного пойла, которое может свалить с ног слона. А солдат, которого кормили не просто плохо, а отвратно, естественно, падал после второго стакана. Конечно, не стоит думать, что спиртное можно было легко достать. Солдат не имел права пить. Поэтому бытовало такое великое слово как «самоволка», то есть самовольный уход из части. А это для начала десять суток «губы»(гауптвахты), а при повторной самоволке могло обломиться два года штрафного батальона, который по рассказам очевидцев в два раза хуже Таганской тюрьмы. Но всё равно ходили и всё равно пили. Иногда такие пьянки, как правило, в революционные праздники 1 мая и 7 ноября приводили к человеческим жертвам. Напивались и резали друг друга.


За все три с лишним года службы я выходил в город и общался с немцами не более четырех-пяти раз, когда патрулировал в городе или принимал участие в «Днях дружбы» - когда весь полк помогал немецким колхозникам убирать урожай, а потом по русской традиции сдвигали столы и пили немецкий шнапс вместе с хозяевами. И, конечно, непременно говорились речи о великой дружбе СССР и ГДР. Про войну не вспоминали, а если и вспоминали, то, как выяснилось, никто из немцев в России не воевал, в гестапо и СД не служил. Все, оказывается, были социал-демократами или коммунистами, а членами НСДАП — никогда. Поэтому когда много позже меня удивленно спрашивали, почему за три года я так и не выучил немецкий, приходилось каждый раз объяснять, что выучить язык, сидя три года за забором из колючей проволоки, довольно затруднительно. Вот малый джентльменский набор советского солдата, служащего в ГДР: обращаясь к бармену в любом гастхофе, нужно сказать «Камрад, айн гроссфляшен водка!» и протянуть ему десять марок. Разговор с девушкой требовал большей обстоятельности. «Фройлен, их волен цузамен тринкен унд шпацириен», в смысле «давайте выпьем и прогуляемся!» И надо сказать, что все прекрасно понимали друг друга.


У меня, в отличие от большинства однополчан, были проблемы, которые некоторым казались обыкновенным пижонством. Дело в том, что я был близорук. Минус четыре с половиной диоптрий — это было много. Тем не менее ходил я без очков и надевал их только во время стрельб. В очках у меня это получалось хорошо. Так вот, в пятьдесят шестом году я попал в саперную роту нашего же полка. Как попал — это особая байка. Но дело в том, что саперы, как и все остальные бойцы, должны были уметь стрелять. Поэтому когда мой новый взводный загнал меня в окоп и скомандовал «К бою!», а это были боевые стрельбы в противогазе, то я отказался надевать противогаз.

- В чём дело? — заорал взводный.

Пришлось объяснять ему, что я стреляю только в очках.

Почему? — удивился лейтенант. — Сколько тебе лет?

Двадцать.

И ты носишь очки..? — дальше последовала гневная тирада о том, что очки носят одни стиляги, нормальные парни очкариков видели в гробу.

В общем, натянул я противогаз и по команде «Огонь!» дал очередь прямо под ноги взводному.

Черт с тобой! — заорал он. — Снимай противогаз и стреляй в очках!


Позже, когда я с ним поближе познакомился, он оказался хорошим мужиком, но абсолютно дремучим. Военного училища он не кончал, в войну был старшиной, а потом ему навесили лейтенантские погоны, и он стал офицером. По-моему, у него не было даже семилетнего образования, и он якобы заочно учился в вечерней школе. Но какая к черту вечерняя школа в Германии, да еще в закрытом военном городке?! Так, одна фикция. Для него десять классов были недосягаемой высотой, поэтому он относился ко мне, имевшему за плечами среднее образование и даже поступившему в Московский Университет, с некоторым даже уважением. Правда, кроме меня ребят со средним образованием в роте не было.


Доходило до смешного. Однажды он приказал мне оформить ленинскую комнату — развесить фотографии членов Политбюро и написать какие-то лозунги и цитаты из партийных постановлений. Я уперся рогом:

Не могу, не умею. Я не художник.

Реакция взводного была предсказуемой.

Ты десять классов кончил, значит — должен уметь. Марш в Ленкомнату!

... Что делать, пришлось подчиниться. Месяца полтора рота трудилась на морозе, а я сидел в теплой казарме и рисовал. Не Боги горшки обжигают. Научился.


А в саперную роту я попал на последнем году службы и попал, в общем-то, случайно. Летом пятьдесят пятого года из Москвы неожиданно пришел приказ министра о том, чтобы вновь собрать ребят, которые были в курсантской роте, и направить на краткосрочные курсы подготовки офицерского состава. Нас снова захотели сделать офицерами запаса. Что вступило в голову начальству — понять было невозможно. Мы уже поставили крест на двухгодичной службе, тем более что как раз в это время Никита Сергеевич начал сокращать армию и в первую очередь офицерский корпус. Профессионалов выгоняли, а их место, вероятно, должны были занять мы. Ведь сокращали в основном старших офицеров, участников войны, а нужда была в офицерах уровня «Ваньки взводного». Не знаю, может, в Министерстве обороны думали по-другому, но факт есть факт: нас собрали и на два месяца отправили в Висмар, город возле моря, где мы замечательно отдохнули и между делом сдали какие-то экзамены, причем все получили хорошие оценки, даже те, кто откровенно не хотел надевать офицерские погоны.


Кто-то радовался, кто-то огорчался, опасаясь, что как только на них наденут погоны, тут же и оставят в армии на долгие годы. Я об этом не думал, полагая, что меня с моими диоптриями в кадрах не оставят, а то, что на год сокращается армейская служба, могло только радовать. К сожалению, в моем случае подтвердилась истина о том, что «человек предполагает, а начальство располагает». После Висмара мы вернулись в свои части и стали ждать приказа Министра о присвоении воинских званий. Это было в его компетенции. Естественно, что мы уже чувствовали себя почти офицерами и потому позволяли себе многое, чего не могли позволить раньше, в том числе и пьянку. Пили демонстративно, не до синих чертей, конечно, но пили много и часто. А в поддатии распевали одну и ту же песню:

«В дорогу, в дорогу! Мы едем, слава богу, мы едем к своим женам, подругам влюбленным. Ну что же, ну что же, кто побыл в нашей коже, тот не захочет больше носить ее опять. Четыре года я носил шинель и надоела мне вся канитель, служили честно мы с тобой, ну а теперь пора домой!».


Но увы, так получилось, что почти все мои друзья уехали, а я остался служить еще один год. Подвела меня пьянка. В этом состоянии мы вместе с моим приятелем Витькой Буренковым явились домой к ротному «поговорить по душам». Нет, мы его не били, но я высказал ему всё, что думал по поводу службы и его самого. Витька промолчал. В итоге Витька уехал домой, а я остался, потому что злопамятный ротный написал на меня плохую характеристику. Я узнал об этом, когда вернулся из госпиталя, где пребывал совсем недолго по причине зубной боли. За это время мои друзья уже покинули негостеприимную Германию и пили в Москве за возвращение.


Словом, произошел облом, и я впал в жуткую депрессию. Служить я не хотел и об этом заявил своему ротному командиру. Тот доложил командиру батальона, который, постращав меня дисбатом, всё же спросил:

- А где ты хочешь служить?

Я ответил, что где угодно, кроме четвертой роты. Разговор наш происходил на крылечке штаба батальона, и в это время мимо проходил подполковник Добрыйвечер. Мой комбат остановил его и говорит:

- Слушай, тебе в хозвзвод нужен толковый и грамотный сержант? У тебя же всей этой «дикой дивизией» командует один старшина? Вот тебе готовый помощник командира взвода.

Добрыйвечер почесал в затылке:

- Вроде у меня свободных вакансий нет. Пойдешь каптенармусом?


Я, конечно, ответил «да». Надо сказать, что хозяйственный взвод в любой армейской части — это особое подразделение. Особое и по статусу, и по положению в армейской табели о рангах. Хозяйственный взвод — это, как ни парадоксально, элита армии, поскольку они хоть и носят погоны, но не служат, а обслуживают. Это повара, сапожники, слесари-сантехники, ребята, обслуживающие солдатский клуб и Дом офицеров и прочие «бичи», за три года службы так и не державшие в руках карабин или автомат. По солдатской иерархии ценностей самым хлебным было место повара и хлебореза. Даже солдаты, который ухаживали за свиньями, чувствовали себя выше любого строевого солдата и сержанта. На них не распространялась жесткая армейская дисциплина, и никакого начальства, кроме старшины, над ними не было.


В общем, так сложилось, что я приобщился к аристократической солдатской жизни, но не надолго. Мне крупно «повезло». Старшина, командир хозвзвода, оказался не лучшего моего ротного. С самого начала начались трения. Он полагал, что сможет перевалить на меня часть своей работы, а я хотел быть только каптенармусом и не более того. Командирской жизнью я был сыт по горло. Ну, а кроме того, именно в ховзводе началось мое близкое знакомство с командиром части полковником Сивогорлым. Он почему-то решил, что я сознательно отказался от офицерских погон и посчитал это оскорблением всего офицерского корпуса. И он стал меня потихоньку душить. Впрочем, во многом я был виноват сам. Был эпизод, когда он днем вошел в казарму хозвзвода. Все, кто был в комнате, вскочили, а я как лежал на койке в сапогах и телеогрейке, так и остался лежать и вовсе не потому, что хотел продемонстрировать свое отношение к командиру полка, а сослепу не разглядел — кто вошел. В результате получил замечание. В следующий раз я нарвался на командира, когда во главе хозвзвода с криками и воплями ворвался в столовую и прямо в дверях напоролся на Сивогорлого. Вид у меня был, конечно, не уставной: воротничок расстегнут, сапоги не чищены, в общем, он имел все основания посчитать меня разгильдяем и нарушителем воинской дисциплины.


«Смотри Каменецкий, если будешь продолжать в том же духе — плохо кончишь!». Я действительно плохо кончил. На Новый 1956 год я как следует выпил и стал выяснять отношения со старшиной. Тот тут же написал на меня рапорт, утром следующего дня меня вызвали в штаб полка, и полковник Сивогорлый при мне вызвал командира саперной роты и объявил ему, что сержант Каменецкий направляется в саперную роту на перевоспитание.


«Использовать его на самых тяжелых работах и за малейший проступок гауптвахта, а не поможет — штрафной батальон!». Похоже, что мой новый ротный воспринял слова командира полка абсолютно, потому что в первый же вечер моей саперной жизни я получил десять суток ареста за то, что явился на вечернюю поверку с опозданием. А я опоздал по той простой причине, что вечерняя поверка проводится во всех подразделениях полка в 11 часов вечера, но саперы, которые днем не спят положенные всем солдатам полтора часа, ложились спать не в 11 часов, а на полтора часа раньше. Я этого просто не знал, а объяснить специфику саперной жизни мне никто не мог. Всё же произошло в один день: утром изгнание из рая, а вечером — арест и «губа». Объяснений моих ротный даже и слушать не стал.

Выйти из строя! Десять суток ареста за нарушение распорядка дня. Старшина, снять с него ремень и сопроводить на гауптвахту!


Это были первые мои десять суток обычного ареста. Остальные тридцать суток строгого ареста ротный навесил мне на протяжении года, до самого дембеля. Строгач. Это значит на хлеб и воду, железная койка, сваренная из прутьев, без права сидеть или лежать в камере днем. Ночью койку отстегивали от стены. Матрацев не полагалось. Одна шинель, которую днем отбирали. В армии в то время правил Жуков, и это были суровые времена. Железные койки на «губе» это его изобретение. В общем, как вы, наверное, уже поняли, отношения с новым ротным у меня не сложились, тем более что полковой командир обо мне не забывал и пару раз на учениях, когда мы наводили мосты, лично следил за тем, чтобы я не сачковал, а стоял по горло в воде. Дело было зимой сначала на полковых, а потом на армейских учениях, так что родной радикулит я приобрел именно тогда. Правда, узнал об этом только на гражданке. Конечно, нам полагались специальные водонепроницаемые костюмы, типа водолазных, но в реальности всё обстояло иначе. Когда лезли в воду, снимали только шинель. Естественно, костры разводить запрещалось. Демаскировка. Так прошел год моей службы в саперах: выезды на учения, работа в самом военном городке вперемежку с регулярными арестами, и каждый раз — на пять суток строгого. Больше сержанту нельзя было дать.


Вот еще любопытная деталь времен министра обороны Жукова. Он издал приказ, по которому воины, за время службы отсидевшие на губе, должны были дослуживать эти дни после отправки домой основной части демобилизуемых. Так что сорок суток, а реально — два месяца после дембеля моих земляков, я дослуживал вполне законно. Таких, как я, называли «декабристами», потому что жуковский приказ был опубликован в декабре 1955-го. Из «декабристов» приказом командира полка была создана штрафная рота, а меня он назначил старшим над этими бандитами и определил нам фронт работ. Мы должны были взламывать ломами лётную полосу и из кусков бетона выкладывать плац и дорожки военного городка. Веселое было время. Но рано или поздно но всё заканчивается. Под самый Новый год из «декабристов» собрали команду, вручили проездные документы — и всё... прощай, Германия, здравствуй Москва!

 

До свиданья, путь подытожили весь,

До свидания, делать нам нечего здесь,

До свидания, ждет меня город родной,

На прощание до свидания, уезжаем мы домой!


31 декабря 1956 года на Белорусском вокзале мы с приятелем погрузились в роскошный ЗИС, и в половине двенадцатого ночи я позвонил в дверь родного дома. Меня уже не ждали и, наверное, поэтому отец, открыв дверь и увидев меня, заплакал.

Хотя я его плачущим никогда в жизни не видел. Ни до, ни после.





<< Назад | Прочтено: 301 | Автор: Каменецкий В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы