RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Иван Антони

Красная Машечка


Союз Советских Социалистических Республик продержался более полувека и развалился. Модель организации общества, управление в котором осуществлялось методом жестоких репрессий, оказалась нежизнеспособной. Попрание гражданских прав отдельных лиц и целых наций в этом обществе привело к сильнейшему искажению восприятия людьми окружающего мира и человеческих ценностей. Это искажённое мировоззрение, внедрённое целенаправленно проводимой пропагандой, сопровождало их потом везде, мешая видеть реалии жизни, правильно оценивать обстановку и правильно судить о своих и чужих поступках.

В повести рассказывается о девушке, в судьбе которой, как в зеркале, отразились последствия тоталитарного метода управления государством. Подробно рассказано о «раскулачивании» — акции, имевшей целью разорить, рассеять по стране и истребить таким образом самую деятельную часть крестьянства, умевшего вести сельское хозяйство даже в условиях послереволюционных, послевоенных и прочих неурядиц в стране. А ведь именно это крестьянство, базируясь на новейших технологиях земледелия и организации труда в сельскохозяйственном производстве, подняло страну из разрухи после окончания первой Мировой и Гражданской войн.

И хотя успехи массовой коллективизации сельского хозяйства были разрекламированы правительством как победа трудового крестьянства над эксплуататорами на селе, сразу же после раскулачивания на страну обрушилась полоса голодных лет. Это к управлению сельским хозяйством пришли бездарные «горлопаны революции» с партбилетами в карманах, вооружённые сомнительными идеями построения коммунизма и не имевшие ни малейшего представления о сельском хозяйстве. Виновными в разразившемся в стране голоде они объявили различные политические группировки «врагов народа» и провели под лозунгом борьбы с ними серию кровавых репрессий. Только к концу тридцатых годов производство продуктов питания в стране приблизилось к уровню тысяча девятьсот тринадцатого года.

Разразилась Великая Отечественная война, и правительство выразило недоверие немцам, предки которых более двухсот лет назад пришли в страну, приняли российское подданство и внесли огромный вклад в развитие России. Люди считали себя равноправными гражданами страны, а их объявили потенциальными врагами, шпионами, «пятой колонной», и под конвоем, как государственных преступников, вывезли в неблагоприятные для жизни отдалённые районы страны.

Трудоспособная часть нации была мобилизована в так называемую Трудовую Армию, где превращена в бесправный рабочий скот и направлена на тяжёлые и опасные для жизни работы. Нещадная эксплуатация за пайку черного непропечённого хлеба привела к массовой гибели трудармейцев от голода и отравлений несъедобной растительной пищей.

Для непризванных в трудармию ввели режим военной комендатуры, который просуществовал до середины пятидесятых годов — одиннадцать(!) лет после победоносного окончания Великой Отечественной войны. Находясь под комендатурой, российские немцы были совершенно бесправны и в полной мере ощутили на себе презрение к ним и как к нации, и как к гражданам страны.

Ужасно то, что государственная массовая пропаганда достигла своей грязной цели: большинство граждан страны, в том числе и российские немцы, считало действия правительства правомерными, даже когда в результате огульного шельмования гибли сотни тысяч честных людей, патриотов Родины. Несмотря на бесправную жизнь, российские немцы, как и другие репрессированные национальные меньшинства в России, были убеждены, что они — самые счастливые на земле, потому что им повезло родиться и жить в самой передовой, демократической и человеколюбивой стране. Машенька, например, простодушно считала, что, находясь под комендатурой, она наравне со всеми гражданами страны строит светлое будущее своей Родины — коммунизм. Прошло пятьдесят лет после окончания войны, а её муж Антон по-прежнему называет Германию фашистской и заявляет, что он не поедет жить в Германию, ибо туда едут только предатели Родины — настолько глубоко пропитала его мозги пропаганда, изо дня в день проводившаяся в стране. А он особенно сильно подвергался её влиянию, так как регулярно читал всё, что издавалось в стране, за что слыл на селе политически грамотным человеком.

Оставшись без мужа, Машенька с семьёй эмигрирует в Германию. Но там она не находит себя. Правду говорят, что старое дерево не пересаживают — не приживётся, а только болеть будет. Жизнь в Советском Союзе оказала глубокое влияние на менталитет российских немцев, который сильно отличался от менталитета граждан Германии. И если молодые люди могли ещё измениться, приспособиться к новой жизни, то пожилым за редким исключением это не удавалось. Они так и продолжали жить той, оставленной на родине, жизнью.

Казалось бы, ну что ещё надо? Кусок хлеба, за который они жизнь положили, проработав до преклонных лет, — вот он, лежит на столе, ешь да радуйся! Ан нет! Оказывается, не хлебом единым жив человек! В результате происходит величайшая метаморфоза в сознании: самые трудные и голодные годы жизни теперь кажутся им самыми светлыми и счастливыми. А дело в том, что это были годы их молодости, время их расцвета, время, когда мир воспринимается во всех его красках. Вот и Машенька, забыв про невзгоды тяжелой прошлой жизни, вспоминает только хорошее. Она видит ту жизнь в светлых розовых тонах и сожалеет о лучших годах, оставшихся в прошлом, в Советском Союзе.

 

I

 

Злой секущий ветер гнал сухую, как песок, позёмку, словно стеклянными осколками царапавшую лицо, рвал старенькое, во многих местах скреплённое аккуратными латками пальтишко, забирался под подол тоненького ситцевого платьица и норовил сбросить девочку с крутого берега Чумыша на лёд.

Узкая полоска берега, по которому бежала девочка, была лишена снега. Ветер сдул его, обнажив смёрзшуюся землю с остатками прошлогодней травы на ней. Девочка бежала быстро, далеко, как мальчишка, выбрасывая ноги и прикрывая лицо от ветра руками в рукавицах, которые в этих местах ласково называли «мохнашками». Голова её была укутана старым, много раз заново связанным платком, некогда бывшим пуховым. Тяжёлая почтовая сумка нещадно била девочку по тощим ягодицам, защищённым лишь пальтишком, ситцевым платьицем да тоненькими шароварами, сшитыми из старого маминого платья, пришедшего со временем в полную негодность. На ногах её были большие не по размеру валенки, неоценимым достоинством которых было то, что носить их могли все, кому необходимо было выйти в мороз из дому. Когда-то их носил брат Виктор, которому они и принадлежали, но теперь их носят мама и она, Машенька, которую из-за фамилии Рот, «красный», и за обветренное постоянно красное лицо сельчане в шутку называли «Красная Машечка».

Почты в сумке сегодня было немного: с десяток писем да четыре газеты. Однако тяжёлой была сама сумка. Большая, выполненная из толстой кожи, она, казалось, была сшита на века. Проходили годы, сменялись почтальоны, но почтовая сумка неопределённого цвета с затвердевшими и отполированными до блеска углами продолжала бессменно нести свою службу.

Ремень, тоже гладкий и скользкий, как и сумка, с годами вытянувшийся и ставший узким, был переброшен через голову девочки на левое плечо и больно давил шею. Девочка время от времени отодвигала его дальше от шеи, стараясь уменьшить боль, но ремень снова сползал на прежнее место. Иногда она перевешивала сумку с левого плеча на правое, но долго так бежать не могла: нести сумку на левом плече было всё же привычнее. К тому же ветер, порывисто дувший с правой стороны, прижимал сумку к правому боку, а не швырял её из стороны в сторону, таская вместе с сумкой и маленького почтальона, как это было, если сумка висела на правом плече.

В такую погоду находиться долго на открытом воздухе нельзя, можно обморозиться. Машенька это знала и потому бежала, ни на минутку не останавливаясь для передышки. Где-то там, за крутым поворотом реки, скоро уже должны были показаться засыпанные по самую крышу сверкающим белым снегом домики посёлка, куда девушка спешила.

Машенька представила себе, как хорошо сейчас дома: тепло, уютно и можно попить горячего чайку на травах. Скоро она будет там, в тепле, и перво-наперво покормит жиденькой овсяной кашкой больную маму, а потом и сама попьёт чаю. Агата, Машенькина мама, сразу после гибели сына Виктора сильно сдала, а в скором времени и вовсе заболела и слегла. Вот уж шестой месяц пошёл, как она лежит в постели.

Собственно, из-за болезни мамы Машеньке и пришлось работать почтальоном. Дедушка Сидор, передавший ей почтовую сумку, состарился и стал уже настолько слаб, что был не в состоянии доставлять ежедневно почту, так как частенько болел. За почтой в соседнее село он ездил на старой лошадке Голубке. Но девочке лошадь не дали, отправив старое послушное животное на заготовку леса.

Машеньке, как и другим девчатам и парням в колхозе, тоже следовало бы ехать на лесозаготовку. Но мать болела, и оставить её было не с кем. И вот, впервые удивив председателя колхоза решительностью, тихая и безответная прежде Машенька заявила, что в лес не поедет, хоть в тюрьму сажайте. Взбешенный открытым неповиновением, председатель колхоза хотел и впрямь примерно наказать Машеньку за неслыханную дерзость и рассказал за обедом о происшедшем жене, надеясь получить от неё, как обычно, поддержку, а то и дельный совет. Но в этот злосчастный день и дома что-то всё шло не так! Авдотья, побагровев от негодования, неожиданно накричала на него, обозвала чурбаном бесчувственным и категорически запретила мужу отправлять Машеньку на лесозаготовку, добавив при этом, что та ещё и мала.

— Да ей уже почти семнадцать, — возразил муж, стремясь сохранить в глазах жены пошатнувшийся авторитет.

— Да ты сам-то посмотри: ей и тринадцати не дашь, малая да худая!

— Но она же немка..., — попытался выбросить незадачливый супруг последний, никогда не подводивший аргумент.

От резкого удара по столу чашка с похлёбкой подпрыгнула и чуть не перевернулась, расплескав часть содержимого на скатерть.

— Что?! Ты ещё скажи, что она всю войну на Гитлера в колхозе горбатилась! Говорят тебе, оставь девчонку дома! Мать у неё уже полгода с постели не встаёт! Ты, что ли, за ней смотреть будешь?

Немного поостыв, уже спокойнее Авдотья добавила:

— Вон, Сидор-то наш совсем захворал, за почтой почти не ездит. Пусть девчонка повозит зимой почту за старика, а там видно будет.

Коротко подумав, муж криво усмехнулся и подвёл черту:

— Лошадь я ей всё равно не дам. Пусть пешком ходит. Недалеко тут.

Приняв такое решение, он остался вполне доволен собой: хоть что-то, да по-своему сделал. Жена, ничего не ответив на его слова, ушла к плите, гремя посудой.

По дороге в правление колхоза председатель мысленно продолжал спорить с женой. И что она так защищает немчуру? Давно ли поносила это племя нехорошими словами, фашистами называла? Что изменилось в мире, что он просмотрел ненароком, с головой уйдя в повседневные колхозные хозяйственные дела?

Подходил к концу сорок пятый год. Война, поглотившая миллионы человеческих жизней, наконец, закончилась, и с фронта потянулись домой, к земле, мужики. Мало их возвращалось, да и те, что приходили, были отправлены домой по большей части после госпиталей.

А что Машенька? Ей было около двенадцати лет, когда в сентябре сорок первого года вместе с матерью, братьями и сёстрами привезли её в колхоз, потому что в документах в графе «национальность» было отмечено — «немка». Следовательно, она принадлежала к тому народу, тем самым немцам, которые так коварно и подло напали на его Родину. Так и встретили их в колхозе поначалу. Мало кто из жителей добровольно, без принуждения районной администрации принимал их в дом на постой. Особенно сильно шумели женщины, у которых мужья или сыновья находились на фронте:

— Наши на фронте с этим жульём воюют, кровь проливают, а мы их обогревать и кормить должны?

Однако приказ есть приказ; пришлось всё же потесниться и принять в дом на постой незваных гостей.

Как ни странно, но именно они, эти быстрые на расправу, крикливые и неугомонные женщины раньше мужчин нашли общий язык, сблизились с прибывшими в село переселенцами. Может потому, что прибывшие тоже сплошь и рядом остались без мужей, как и большинство из них? Оставшись с детьми да престарелыми родителями, они изо всех сил старались так же, как и колхозницы, пережить тяжёлое время, безропотно выполняли любую работу, лишь бы добыть немного еды. Случалось, крикнет некая баба в сердцах или с горя, получив с фронта «похоронку»: «У-у, фашисты проклятые!» Да нет уж былой поддержки со стороны товарок. Какие к чёрту фашисты, когда от зари до заката с ними вместе на работе пластаются! А после работы к ним же на огородах поработать нанимаются, или дрова наколоть, или ещё чем-нибудь помочь, лишь бы заработать немного еды. Своего-то хозяйства у них поначалу не было; привезли под зиму, ни с чем. Какие уж тут «проклятые», когда у них у самих жизнь проклятая!

Вот и с этой Машей... И что с Авдотьей случилось сегодня? Всегда спокойная и рассудительная, голоса никогда не повысит, а тут — на тебе, разошлась! Хотя и впрямь, ну кто за больной матерью смотреть-то будет? Одна дочь у неё и осталась, никого больше нет рядом. «Да, а с почтой жена, пожалуй, ловко придумала, будет что в районе сказать, если вдруг спросят, почему немчуру дома в тепле оставил, в лес не погнал. Но лошадь она не получит! Лошадь отправлю в лес! Пусть пешком походит, недалеко тут. А то поглядите на неё: не в лесу, в тепле, да ещё и с лошадью! Не многовато ли?»

Но вышло вовсе не так, как предполагал председатель. Из района, узнав о сокращении числа лесозаготовителей, сразу же позвонили. Как так, что за новости? Почему сократили число людей, запланированных для отправки на лесозаготовку?

Напрасно председатель пытался объяснить что-то начальству. В ответ последовал грозный приказ: «Пусть напишет заявление, что она отказывается ехать! А мы уж подыщем для неё лес! В Сибири леса много!»

Уже не в шутку разозлённый шумихой вокруг, казалось бы, пустяшного дела, председатель вызвал Машеньку в правление и сказал ей, чтобы она написала заявление, что отказывается ехать на заготовку леса. Уверенная в своей правоте, Машенька ответила, что подпишет любое заявление, пусть только кто-нибудь напишет его за неё, потому что она не умеет писать по-русски. И не миновать бы ей близкого знакомства с бескрайней Сибирью, если бы об этом не узнал бригадир Ермолай, в бригаде которого она работала каждое лето.

— Не подписывай, Машутка! Ни за что не подписывай! — приказал он ей.

И Машенька, не попадаясь до того на глаза председателю, пришла с тяжёлой почтовой сумкой через плечо в то утро, когда ей следовало бы отправляться в лес на заготовку. Сидор уже вторую неделю был болен, не вставал с постели, и Машенька, по негласному указанию Авдотьи, бегала всё это время в район за почтой.

 

Увидев её с почтовой сумкой через плечо, председатель сплюнул в сердцах, но, памятуя, что в последнее время почта доставлялась как никогда регулярно, разрешил Машеньке не ехать на лесоповал, а продолжать носить почту. В район же сообщил, что для большей надёжности выполнения плана лесозаготовительных работ он, сверх запланированных ранее, отправляет в лес ещё одну лошадь, на которой прежде в колхоз доставлялась почта. За эту инициативу председателя похвалили.

Далее он с сожалением добавил, что вследствие принятого решения пришлось передать работу почтальона Рот Марии, так как старый почтальон Сидор серьёзно болеет и в ближайшее время ходить за почтой не сможет.

В районе махнули на Машеньку рукой. Увеличение количества лошадей на лесоповале важнее числа рабочих рук.

Мохнашки Агата купила на базаре. Рукавиц и валенок колхоз не выдавал, вот и пришлось ходить ей в район на базар и продавать собранные после работы да по воскресным дням ягоды. Ягод на Алтае много! Косишь траву — а под ней словно кровь растекается, всё красно от ягод! Только собирай! Да не велика охота собирать, а затем и перебирать для продажи на базаре ягоды после прополки на колхозных полях по дневной жаре. Но всё же собирали, перебирали и продавали. Свежа была в памяти первая зима на Алтае, которую тяжело пережила семья, не подготовившись к ней как следует. В первое же лето купила Агата на деньги от продажи на базаре ягод желанные мохнашки — рукавицы, сшитые из собачьей шкуры шерстью наружу. Затем таким же образом были куплены и чуни, так называют на Алтае валенки-катанки, сначала для Иосифа и Вити, которым всю зиму даже в самый лютый мороз предстояло работать на улице, а потом уж и Машеньке. Теперь мать была спокойна: дети не будут мёрзнуть зимой. Себе же она добыла старые, не раз подшитые, однако, всё ещё достаточно прочные валенки, помогая соседке в уборке картофеля. Но это было уже поздней осенью перед наступлением холодов.

 

На Алтай Агата с семьёй прибыла в середине сентября. Днём было ещё тепло, лишь по ночам становилось холодновато. Алтай встретил переселенцев буйством ярких осенних красок, голубым бездонным небом и криком улетающих на юг птиц. И яркий осенний наряд лесов, и это немного грустное голубое небо с караванами летящих по нему птиц, и мирные поля окрест — всё обещало изгнанникам размеренную и безмятежную жизнь, действовало успокаивающе. На Алтай Агата приехала со всеми детьми кроме Ивана. Иван в это время служил в Красной Армии. Хозяйка, принявшая семью на постой, отнеслась к немолодой матери с кучей детей с пониманием, хорошо. А вместе с Агатой приехали Эммануил, Анна, Амалия, Иосиф, Виктор и Машенька.

Вскоре после приезда на Алтай троих старших забрали в трудармию, и остались они вчетвером. Машенька и Виктор в школу не пошли, им нашлась работа в колхозе, и они были рады, что могут зарабатывать дополнительно немного хлеба, потому что с едой вскоре стало совсем худо. Многие вещи и посуду, которые они привезли с собой из дому, Агата поменяла на картошку и хлеб, но еды всё равно не хватало. Так что небольшая ежедневная добавка, выдаваемая им как работающим в колхозе, была весьма ощутима в их дневном рационе.

Старшего сына Агаты, Ивана, под Новый год привезли для поправки здоровья домой. Призванный в Красную Армию перед началом войны, он принимал участие в первых кровопролитных боях с фашистами. При выходе из окружения военной части, в которой служил Иван, он был контужен и отправлен в госпиталь. После спешного лечения его отправили к матери до полного выздоровления. Мать к этому времени жила уже на Алтае. Дома с ней был ещё и сын Иосиф, которого забрали в трудармию позже, так что жили они недолгое время впятером. Когда же Иван выздоровел, его забрали в трудармию и отправили в Челябинск. Это произошло в конце сорок второго года, а в марте сорок третьего года в трудармию забрали Иосифа. После этого с матерью оставались ещё сын Виктор и дочь Машенька. Втроём они и дотянули до победного конца ненавистной войны.

 

Беда пришла неожиданно. До сих пор всё хотя и тяжело, но как-то шло. Люди привыкли к повседневным тяготам и даже перестали замечать их. Только что победоносно закончилась война, принесшая много горя всем народам СССР. Впереди уже виделась долгожданная мирная жизнь. Всё вокруг цвело, потому что была весна, весна сорок пятого года.

Витя работал в колхозе на подводе, развозил людей и колхозное имущество. Приходилось ездить по работе и на железнодорожную станцию, что находилась по ту сторону реки Чумыш. Всё ещё многоводный после весеннего паводка, во время которого по реке сплавляют лес, Чумыш к концу весны значительно спал, и через него переправлялись на пароме. Но в тот роковой день, девятого июня сорок пятого года, то ли уровень воды в реке резко спал, то ли с вечера не установили паром на более глубоком месте, но к утру паром плотно сидел на мели. Когда начнёт действовать переправа, было неизвестно, и Витя, отвозивший в тот день на железнодорожную станцию творог и другую скоропортящуюся колхозную продукцию, решил спуститься километров на пятнадцать вниз вдоль берега реки. Там находился небольшой паром, состоявший из двух лодок с наложенным на них сверху деревянным настилом. Виктор хотел воспользоваться им.

Повозка с грузом, Витя и восемь девчат, ехавших с ним на станцию, оказались перегрузом для лёгкого парома, и он накренился. Повозка стала медленно сползать с настила и потащила за собой перепуганных лошадей.

Витя торопливо освободил от повозки первую лошадь. Но вторая лошадь упала, неожиданно провалившись в расщелину, образовавшуюся между досками настила. Бедняга испуганно билась, стараясь выбраться, но только глубже проваливалась.

— Прыгай! Прыгай скорее в реку! — кричали парню девчата, выбравшись из ледяной воды на берег реки.

Но Витя, то ли пожалев несчастное животное, то ли страшась ответственности за последствия, продолжал торопливо распрягать лошадь. Быстрый Чумыш тем временем неумолимо тащил медленно погружающийся в воду паром в сторону бурлящего водоворота. В его зловеще сверкающей под лучами яркого солнца воронке в мгновение ока исчезли так и не освобождённая лошадь, Витя и сам паром. Затем с утробным звуком и шипением на поверхность воды вырвались большие желто-зеленые пузыри воздуха, и всё стихло.

Девчата, словно заворожённые, смотрели на то место, где только что исчезли паром и Витя. Дикий крик ужаса прорезал тишину летнего утра: сорвавшись с места, девчата побежали звать людей на помощь.

Прибывшая вскоре для расследования факта пропажи колхозного имущества милиция в течение девяти дней тщательно обыскивала берега Чумыша, надеясь отыскать прячущегося в прибрежных камышах Витю. Она почему-то была уверены, что парень испугался ответственности и скрывается от правосудия. Но на девятый день своенравный Чумыш выпустил утопленника из цепких объятий, и колыхавшегося на поверхности воды Витю заметила женщина, полоскавшая в реке бельё.

Он лежал на сдвинутых вместе брёвнах под низеньким, у самой земли, окошком маленькой землянки, которую вместе с мамой и сестрой вырыл в прошлом году летом. Домой заносить Витю не стали, потому что от него шёл сильный запах разлагающихся тканей тела, а накрыли от палящих лучей солнца какими-то старыми застиранными тряпками. Во дворе вокруг покойника жизнерадостно цвели яркие цветы, в густой траве деловито гудели пчёлы и шмели, а высоко в голубом небе заливался счастливой трелью жаворонок. Всё это было странно видеть и слышать в сочетании с лежащим на брёвнах мёртвым Витей.

Машенька сидела на стареньком шатком табурете, принесённом кем-то из сердобольных соседей, смотрела пустыми глазами на происходящее вокруг и никак не могла сосредоточиться на чём-то очень важном. Кто-то сообщил о найденном в реке трупе председателю, и тот распорядился сделать гроб за счёт колхоза. Он же послал людей, кто не был занят в поле, копать могилу и помочь с похоронами, а также выделил для доставки покойника на кладбище лошадь с телегой. Какие-то женщины молча, замотав лица платками так, что видны были только глаза, тут же на брёвнах обмыли и одели в одежды Витю, и потом долго отмывали руки глиной и хозяйственным мылом за углом землянки. Но Машеньке казалось, что всё это было не для него. Да и был ли это он, её брат Витя, которого она знала с малых лет, который защищал её от обидчиков и в течение всей войны был единственным мужчиной в их доме, их единственной опорой? Что теперь будет с ними? Как жить без него?

Агата, прикованная постигшим горем к постели, не выходила из дому. Позже, когда привезли наскоро сколоченный гроб, уложили в него Витю и установили гроб на телеге, её вывели из тёмной землянки наверх во двор к свету и солнцу и усадили рядом с гробом. Серое лицо Агаты казалось застывшим. Оно не выражало ни боли, ни горечи утраты. Казалось, мать вообще не видела и не слышала, что происходит вокруг неё. И в дороге, и при погребении она не проронила ни слова, не пролила ни слезинки, а только молчала, погруженная в тягостные думы.

На протяжении последних самых тяжёлых лет жизни рядом с ней всегда был сын Виктор, опора и надежда её и сильно поредевшей за время войны семьи. Теперь, когда закончилась война, и самое тяжёлое было уже позади, когда ожидалось скорое возвращение в свой дом на родину, и настало время жить и радоваться жизни, сына не стало. Для чего же Ты, Господи, позволил ему бессмысленно мучиться все эти невыносимо тяжёлые годы? Никогда и ни на кого не носила Агата в душе обид. Но за смерть меньшого сына впервые осмелилась она упрекнуть Бога. Зачем, зачем Он забрал Витю? За что? Это несправедливо! Зачем Он оставил её одну с детьми тогда, в тридцать первом, когда забрал к себе мужа — отца семерых детей? Надо было бы уж всех разом забирать, и это было бы справедливо! За что казнишь Ты так жестоко, Господи?

Со дня похорон сына Агата занемогла, слегла и уже не вставала с постели. Она вяло повиновалась Машеньке, когда та кормила её с ложечки овсяной кашкой или реденьким постным супчиком, будто делала это только для того, чтобы не обидеть дочь, заботливо сновавшую вокруг неё.

 

...Шёл тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Незадолго до начала коллективизации получил Иосиф Рот, с малых лет батрачивший на богатых крестьян, в наследство от зажиточного дяди большое крестьянское хозяйство. Улыбнулось, наконец, счастье трудолюбивому многодетному отцу! Продав за бесценок покосившуюся землянушку, много лет служившую его семье жильём, защитой от холода и зноя, ветра, снега и дождя, счастливец вместе с многочисленным семейством переселился в просторный дядин дом. Как в доброй сказке в мгновение ока бедняк стал обладателем всего, что нужно радетельному хлеборобу для успешного ведения хозяйства: дворовых построек, коров, лошадей, техники. В общем, был Иосиф босяком, бедным батраком, а стал видным крестьянином. Живи теперь, работай со старанием на себя и семью, а не на хозяина, расти детей, готовь себе смену и наследников на богатое хозяйство и будь тем счастлив.

Но не прошло и двух лет, как началась коллективизация, и так же быстро и неожиданно, как пришло к нему богатство, стало оно исчезать. Пришли к нему во двор колхозники, — самые нерадивые из бедняков, свои же поселковые крестьяне и батраки, — а с ними советники из района, и при поддержке милиции забрали всё, что можно было забрать, в пользу образовавшегося в селе колхоза. Так что напоследок осталась у него одна корова и семеро детей: Иван десяти лет, Эммануил девяти лет, Анна семи лет, Амалия шести лет, Иосиф четырёх лет, Виктор трёх лет и двухлетняя Мария.

Семью Иосифа, как одного из зажиточных крестьян, то есть кулака, ожидала ссылка в Сибирь, чтобы, как разъяснялось в газетах, «уничтожить, как классового врага», что на местах расторопные исполнители часто понимали как действительное уничтожение и кулака, и его семьи.

Старший Рот имел мозолистые крестьянские руки, но не обладал достаточным политическим кругозором. В его голове не образовалось ни малейшего представления о масштабе проводимых правительством мероприятий по организации колхозов. Поэтому раскулачивание представлялось ему как недоразумение, временный перегиб и попустительство на местах, которые надо было как-то пережить, а дальше, мол, всё опять вернётся на свои места, потечёт по старому руслу, как было в России всегда.

В надежде переждать это, как ему казалось, недолгое смутное время, и боясь, что до прихода лучших времён его успеют забрать в одну из ночей прямо из тёплой постели, как это обычно и делалось милицией, он, как несмышлёный набедокуривший подросток, стал прятаться по сеновалам и сараям у верных друзей-бедняков. Кстати сказать, богатые крестьяне своим его не считали, потому что богатство Иосиф не заработал своим трудом, своими руками, а получил как подарок судьбы. Остались у него среди бедных крестьян верные, настоящие друзья, люди, не завидовавшие его богатству, ибо видели, каким тяжёлым трудом богатство им поддерживается. Знали они также и то, каково было прокормить Иосифу многочисленную семью. Прятали ещё, наверное, и потому, что малых детей его жалели — куда они без кормильца? Хотя укрывать кулака от властей было опасно.

Приказ о высылке кулака Рота был уже отдан милиции, да чтобы приказ выполнить, надо было найти Иосифа. Но никто в селе не мог сказать исполнителям, где он находится, и потому дело с высылкой семьи в Сибирь затянулось.

Продолжалась бессмысленная игра в прятки с милицией довольно долго. Но вот пришла зима, и в одну из холодных ночей Иосиф сильно простудился и заболел. Чувствуя, что дни его сочтены, он позвал к себе Агату с детьми и сказал:

— Мне скоро помирать, считанные дни уж остались. Придётся вам, милые мои, без меня дальше жить. Иван, ты остаёшься в семье за старшего. Не оставляй семьи, пока всех не определишь! А вы слушайтесь его! Он теперь вам отец!

С тем и умер несчастный, оставив Агату одну с детьми.

А вскоре увели со двора в колхозное стадо и последнюю корову. И жила семья ещё некоторое время, питаясь одним зерном, пару тонн которого предусмотрительный отец умудрился скрыть в картофельном погребе.

Друзья и соседи помогали осиротевшей семье, чем могли, но долго продолжаться такая жизнь не могла. Голодная смерть уже бродила под окнами осиротевшего дома. И тогда близкий друг семьи, пожелавший остаться неизвестным во избежание ненужных ему расспросов в милиции, предварительно съездив к своим родственникам, жившим под Ленинградом, и уладив на месте необходимые формальности, помог Агате с семейством переехать туда. У милиции после отъезда Агаты забот стало меньше: необходимость ссылки её и семьи в Сибирь отпала сама собой.

На новом месте тоже было несладко. Поселились они в грязном рабочем бараке в пригороде Ленинграда. Агата устроилась работать уборщицей-поломойкой в столовой. Кроме небольшой зарплаты за ежедневное мытьё полов она ещё имела возможность брать с собой остатки еды или объедки, остававшиеся в конце дня в столовой. Это было большим подспорьем для многодетной семьи. А в летнее время мать умудрялась прирабатывать на полях, а также на частных огородах, которых в округе было множество. Помогали ей во всём Иван и Анна. Эммануил помогать матери не мог, так как у него с рождения была больна нога. Он присматривал за жильём, когда старших не было дома, и готовил на всех еду. Приготовление еды было делом несложным, потому что большого разнообразия продуктов питания в семье не было.

Иван ходить в школу не стал, а устроился работать при заводе. Назначенный отцом за старшего в доме, он старался обеспечить семью питанием. Остальные дети, кроме Вити и Машеньки, посещали школу, но учились неважно, так как присматривать за ними матери было некогда. Только Амалия, единственная из всех детей, училась прилежно, и получалось у неё неплохо.

Машенька целый день беззаботно бегала за Иосифом и Витей и отличалась от братьев и их новых друзей-мальчишек только платьицем да маленьким ростиком. Мальчишки поначалу убегали от неё — зачем им девчонка, сующая нос в их «мужские дела»? Но Машенька научилась бегать так же быстро, как и братья, и не отставала от них.

В Урбахе Машенька, как и все жители, говорила только по-немецки. В пригороде Ленинграда, в котором они поселились, немецких семей было мало, и все жители говорили по-русски. Вскоре и Машенька заговорила по-русски, а материнский немецкий язык стала забывать. Мать обычно обращалась к детям по-немецки. По-русски она говорила с трудом и с сильным немецким акцентом. Дети же стали отвечать ей по-русски. Сначала она ругала их за это, но потом ей пришлось смириться. Что поделаешь, ведь они находились на улице с другими детьми, которые разговаривали между собой по-русски?

Каких-то особенно ярких воспоминаний о жизни под Ленинградом у Машеньки в памяти не запечатлелось. Питание было однообразным и скудным, да и поваром, надо сказать, Эммануил был неважным. Ели его варево, потому что ничего другого поесть не было. Наверно, поэтому Машенька росла медленно, заметно отставая от одногодков. Но для ребёнка это было время весёлое и беззаботное, как и у многих детей её возраста, ибо другой жизни она не знала и потому даже и представить себе не могла, что детство может проходить как-то иначе. Она бегала вместе с мальчишками то на речку, чтобы порыбачить или искупаться, то в лес по грибы и ягоды, играла с ними в городки, пятнашки, прятки и другие игры. Зимой каталась с горки на санках, лепила из снега забавных снеговиков, играла в снежки. Так что по физическому развитию от других детей она не отставала. А если у мальчишек случались драки улица на улицу, она не убегала, не пряталась, а наравне с мальчишками размахивала кулачками и кусалась, как собачка, заслужив за отчаянную храбрость уважение и доверие друзей.

Прошло четыре года. Жизнь в деревнях и сёлах стабилизировалась, вошла в колхозную колею, и Агата с детьми переехала назад, в родной Урбах. Поселилась семья в старом заброшенном сарае, подремонтировав и приспособив его, насколько хватило сил и умений у матери и детей, под жилой дом.

Место, где прежде стоял их прочный просторный дом, в котором они жили четыре года назад до отъезда в Ленинград, теперь можно было определить лишь по несгоревшим остаткам деревянных стен, разобранной печи, да высокой мусорной куче, густо поросшей полынью и прочей сорной травой.

Вскоре после их отъезда в просторном светлом доме разместилось правление колхоза. Но потом правление колхоза перешло в другой «кулацкий» дом, ещё более просторный, чем первый, а в прежнем правлении стали содержать колхозных лошадей. После появления в табуне сапа для предотвращения распространения заразного заболевания всех больных колхозных лошадей загнали в их дом и сожгли вместе с домом. Добротное сухое строение сгорело быстро. А вместе с домом сгорели и воспоминания о том, что в нём некогда жил кулак Иосиф Рот с семьёй. Агата сама остерегалась говорить вслух об их бывшем доме и запрещала говорить об этом детям, чтобы, не дай Бог, не напомнить властям о том, что её семью когда-то собирались сослать в Сибирь.

В Урбахе у Машеньки неожиданно появились новые трудности: теперь она плохо говорила по-немецки, что вызывало обидные насмешки со стороны девчонок и мальчишек. Однако осенью она вместе с Витей пошла в школу, и проблемы с языком стали постепенно исчезать.

Амалия с Аней не хотели брать её с собой: у девочек был свой круг «взрослых» подружек. Поэтому, как это было и в Ленинграде, Машенька бегала по Урбаху с мальчишками. Смотреть за девочкой было некому, и училась она ни шатко, ни валко. Но что давалось ей без особого труда, легко — так это стихи. Бывало, перед сном прочтёт один-два раза, а на следующее утро уже бойко пересказывает всё стихотворение без запинки. Но с математикой было несколько хуже, хотя от других учеников в классе она старалась не отставать.

Амалия была единственной в семье, кто учился прилежно, и на семейном совете было решено по окончании начальной школы отправить ее в семилетку, которую она успешно закончила весной сорок первого года и послала документы в город, чтобы учиться на бухгалтера.

Старший сын Иван работал уже как взрослый, работали также Эммануил и Аня, и жила семья поэтому относительно неплохо. Проблемы с питанием, во всяком случае, ушли в прошлое.

В конце сорокового года Ивана призвали в армию, а в начале сорок первого, вскоре после Нового года, он прислал домой фотографию. На фотографии был изображён солдат, стоящий у знамени. Солдат смотрел серьёзно и даже немного сурово. На его пилотке виднелась звёздочка, а на груди красовались военные значки. Машенька очень гордилась братом. Она взахлёб рассказывала подружкам о его подвигах, которые сама же придумывала.

С уходом Ивана в армию старшим в доме остался Эммануил. Но хотя он и старался работать, как взрослый, всё же больная нога давала о себе знать, да и сил у него было маловато. Однако он слыл добросовестным работником, приносил домой трудодни и твёрдо помнил, что теперь он в семье за старшего, с него и спрос особый.

Так или иначе, а тяжёлая жизнь в начале тридцатых годов стала понемногу забываться. Ежедневная работа отвлекала от осмысления происходящего в стране. Относительное благополучие вселяло надежду на то, что обещанное правительством светлое будуще возможно. Заветный коммунизм, как конечная цель строительства новой жизни, казался уже многим вполне реальным: стоит только ещё немного поднапрячься — и заживём при коммунизме!

Но вот пришёл тысяча девятьсот сорок первый год, и относительно налаженная жизнь опять полетела вверх тормашками. Нет, не сразу, конечно. Сначала началась война, и перестали приходить письма от Ивана.

Машеньке приходилось ходить в школу мимо железнодорожного вокзала, и она стала замечать, как всё чаще приходят поезда с ранеными солдатами. Вместе с подружками она ходила вдоль вагонов, стоявших на станции поездов, чтобы собрать письма, которые приветливо протягивали им из открытых вагонных окон раненные бойцы. Собрав письма и высоко держа их над головой, она подходила к почтовому ящику и, обернувшись, чтобы её видели те, кто доверил ей свои письма, демонстративно, одно за другим опускала их в ящик. Это доставляло ей огромное удовольствие, ведь она делала доброе дело для своих солдат. И это было понятно.

Непонятно стало через два месяца, когда в Урбахе внезапно появилось много незнакомых людей в военной форме. Собрав экстренно колхозников, председатель хмуро объявил им, что всем жителям на некоторое время придётся выехать из Урбаха, так как к городу приближается фронт, и всё может быть. И первого сентября сорок первого года вместо того, чтобы отправить детей в школу на первый звонок нового учебного года, Агата связала в узлы тёплые одежды и самую необходимую утварь, взяла с собой в дорогу как можно больше еды (милиционеры говорили, однако, что дорога будет недолгой) и в назначенное время с семьёй пришла на железнодорожный вокзал, где стояли готовые к принятию людей товарные вагоны. Куда повезут их — никто толком не знал. Но рядом всегда находились милиционеры, деловито следившие за порядком, которые говорили, что всё предусмотрено, на всё есть приказ, и отъезжающим не о чем беспокоиться.

В течение трёх дней люди находились на вокзале, расположившись в нём и вокруг него, пока не были подвезены остальные семьи, жившие в отдалённых населённых пунктах. Неожиданным стало то, что все они говорили на немецком языке, что русских, украинцев и других национальностей среди них не оказалось. И этому милицией было дано однозначное объяснение: правительство заботится о немцах, ибо немцам грозила повышенная опасность в связи с приближающимся фронтом.

У Агаты в эти дни были свои заботы: она боялась, что потеряет меньших детей, потому что те «тайно» от неё убегали домой, чтобы покормить голубей, оставшихся без присмотра. Она узнала про «тайну» от старших детей, но запретить малышам бегать домой не решилась, боясь, что они придумают ещё что-нибудь, уйдут и потеряются. Уж лучше пусть бегают домой, чтобы точно знать, где их искать в случае срочной отправки поезда.

Наконец, третьего сентября людей стали распределять по вагонам. Пассажирские вагоны были заняты перевозкой раненых бойцов с фронта и доставкой подкреплений на фронт — это знал каждый. Товарные вагоны, следовательно, были подогнаны на станцию для отправки их, немцев. Никто из депортируемых не возмущался и без суеты садился в указанный вагон, занимая своё место.

Посадка прошла организованно и быстро, и паровоз, издав тоскливый пронзительный свист, медленно потащил состав с людьми на восток, в неизвестность.

Уезжать из Урбаха ни Машеньке, ни другим пассажирам не хотелось. Машенька вспомнила голубей, которые сегодня останутся без еды, маленьких голубят, таких любопытных и наивно-смешных, и пожалела, что не взяла их с собой. Кто будет за малышами присматривать? Ей стало жаль голубят, и она загрустила. В горле у девочки сжалось, захотелось почему-то плакать. В памяти всплыли стихи, услышанные недавно от Амалии. И хотя она мало что в них понимала, но печаль расставания, о которой говорилось в стихах, глубоко тронула её детскую душу:

 

Тебя покидал я печально

Под стонущий крик журавлей,

Под шёпот берёзок прощальный

И шелест седых ковылей.

 

Пылала за окнами осень,

Плыл меди неистовый звон,

Стучали на стыках колёса,

Качался в такт стуку вагон.

 

Туда, где холодные росы,

В чужой неприветливый край

Навечно судьба меня бросит.

Прощай же, отчизна, прощай!

 

Седой старик, сидевший на нижних нарах, печально подперев руками голову, негромко напевал, а по щекам медленно стекали и капали на грязный пол скупые слезы:

 

— Nun adе, du mеin liеb Hеimatland, liеb Hеimatland, adе!

Es gеht nun fort zum frеmdеn Strand, liеb Hеimatland, adе!

(До свидания, моя любимая родина, до свидания! Отправляемся к чужим берегам. Любимая родина, до свидания!) (*Перевод автора книги.)

 

В вагоне было тихо, как перед приближением грозы, и от того, должно быть, вагон казался холодным. Но рядом были мама, сестры и братья, и, значит, всё будет хорошо. Главное — всегда быть вместе!

После многодневного изнурительного пути с многочисленными длительными остановками и стоянками на запасных путях поезд прибыл, наконец, на станцию «Овчинниково». Приехавших сразу же стали рассаживать на ожидавшие их повозки. Так в сентябре сорок первого года Агата с детьми попала на Алтай в один из небольших алтайских колхозов. Им строго-настрого запрещалось выходить за пределы населённого пункта без разрешения на то коменданта. Каждый, достигший совершеннолетнего возраста, обязан был регулярно являться в комендатуру для сверки и т.д. Всё вместе это называлось одним немилосердно строгим словом — «комендатура». И комендант был для всех царь и бог. Счастье тем, у кого комендант в депортированных немцах видел людей, по воле судьбы вынужденных оставить свои дома и жить в условиях, унижающих их человеческое достоинство. Мало было понимающих комендантов, да и приходящие сверху инструкции и распоряжения не оставляли места человеческому отношению к сосланным. От комендантов требовалась жёсткость по отношению к депортированному народу. «От раскулачивания ушли, а с комендатурой, похоже, надолго породнились», — грустно шутила мать.

Деловито распределив прибывших переселенцев по квартирам, расставили их и по рабочим местам. Отказывающихся от работы не было: всем давно был известен принцип социализма: «Кто не работает, тот не ест». Хотя и есть-то давали крохи за полный рабочий день. Кто составлял такие нормы — неизвестно. Известно лишь, что позже дневной паёк несколько раз повышали. Оказалось, что рабочую скотину надо кормить, иначе она не сможет работать, а то и вовсе ноги вытянет с голоду. Кто тогда будет выполнять работы? Откуда людей на всё наберёшь?

Но вместе с понятием «комендатура» пришло и кое-что новое: «Кто не выполняет дневную норму, тот не ест!» Вопросов или уточнений по новому положению ни у кого не было.

В колхозе нашлась работа и для Машеньки. В школу она не стала ходить, а вместе с женщинами сортировала и сушила пшеницу и рожь в колхозном зернохранилище. За эту работу она получала ежедневно дополнительный паёк хлеба, и была горда тем, что тоже работает, а не сидит на шее у старших.

Зерно, ссыпанное осенью в бурты, было недостаточно просохшим и могло «загореться», то есть начать преть. Прелое зерно не только не годилось для выпечки хлеба, но даже не шло на корм скоту. Чтобы этого не произошло, приходилось зерно время от времени перелопачивать деревянными лопатами. Сами лопаты были не тяжелы, но махать ими целый день, перекидывая зерно с места на место, было нелегко. Хорошо, что делать это надо было не каждый день. К тому же просушенное зерно увозили и сдавали на железнодорожной станции, так что к концу зимы его оставалось мало.

А летом Машенька вместе с взрослыми колхозниками пропалывала хлебные поля. С раннего утра и до заката солнца, повязав головку косынкой, она очищала поля от сорняков. Руки от такой работы обветривались, грубели, трескались и кровоточили. Лицо и шея обгорали у неё за лето по нескольку раз и потому постоянно шелушились. Однако работу надо было делать, никто не жаловался на трудности и, вообще, старался не обращать на это внимания. Главное — есть работа! А раз есть работа — значит, есть и хлеб на столе! И работы этой хватало Машеньке круглый год, а, значит, паёк получала она тоже круглый год! Но наесться хлебом досыта удавалось всё же редко.

Спустя много лет она как-то прочитала в газете стихотворение, и ей показалось, что оно написано о том времени и даже о ней самой:

 

Я хлеба запах с малых лет

Вдыхал как сладкий фимиам,

Ведь в годы бед, да и побед

Его так не хватало нам.

 

Ах, дети! Знали ль мы тогда,

Какую-то другую долю?

Нас жизнь с рожденья занесла

В комендатурскую неволю.

 

Никто из нас не был знаком

С приказом, изданным наркомом.

И был барак — наш отчий дом,

Казённый дом — родимым домом.

 

Эммануила забрали в трудармию одновременно с Аней. Но через год его демобилизовали из-за больной ноги и поселили за сто километров от села, в котором жила мать. Он долгое время не приезжал к ней в гости, потому что никак не мог добиться у коменданта разрешения на поездку. Переехать же и жить с мамой постоянно ему так и не удалось.

От Ани долго не было писем. Но потом она сообщила, что работает на лесоповале, и что приходится ей туго. Валить лес ей пришлось до последнего дня работы в трудармии, и лишь после возвращения домой удалось найти работу не такую тяжёлую, как заготовка леса.

Амалию вскоре после приезда на Алтай тоже забрали в трудармию. В редких письмах матери она сообщала, что их переводят с места на место где-то по дремучим лесам. Вначале она, как и другие трудармейцы, валила лес, за что получала дневной паёк. Несколько раз, получив на то разрешение бригадира, Амалия вместе с другими работницами ночевала в лесу, чтобы пораньше начать работу и выполнить постоянно увеличивающуюся норму заготовки леса, так как за рабочий день задание выполнить не успевала и лишалась поэтому полноценного пайка. Но потом она научилась работать правильно, и в последнее время редко остаётся ночевать в лесу.

Позже Амалию назначили работать учётчиком, потому что у неё было семилетнее образование, достаточно высокое и редкое по тем временам да ещё в таких местах. А ещё позже она сообщила в письме, что работает уже заведующей складом и тоже потому, что умеет хорошо считать и разборчиво писать. Так что о ней просила не беспокоиться: у неё пока всё складывается неплохо. Дай Бог каждому так. Но другие дети Агаты не учились в старших классах. Им приходилось зарабатывать свой хлеб кровавыми мозолями и потом, как и большинству трудармейцев.

Иосифа с первой волной призыва в трудармию не забрали. То ли впопыхах забыли внести в список, то ли и впрямь, как считала Агата, посчитали, что рано ему идти в трудармию: Иосиф был щуплый и малорослый. Со стороны он больше походил на мальчишку, чем на взрослого.

Но при составлении списков следующего призыва в трудармию упущение исправили, и Иосиф ходил вместе с другими «призывниками» по районному посёлку строем, выполняя команды присланного для сбора трудармейцев начальника. На этот раз никто из немцев ни в колхозе, ни районе забыт не был, так как трудармия несла большие потери.

Машенька помнит, как построили трудармейцев в клубе в четыре шеренги, в последний раз проверили поимённо по списку и отправили колонной на станцию. Так и остался у неё в памяти братишка, маленький трудармеец, замыкавший колонну, который не шагал, а, казалось, бежал за строем, а за спиной у него смешно болтался и подпрыгивал несоразмерно большой вещмешок.

Работать Иосифу пришлось недалеко от линии фронта: рыть окопы, сооружать укрепления, отдельные огневые точки, наводить мосты. И не выжить бы ему, маленькому и слабому, когда б не было в бригаде старого Пауля. С первого дня приметил он Иосифа и стал опекать его, как сына. Большой жизненный опыт, наблюдательность и живая смекалка тёртого жизнью человека как нельзя кстати пригодились ему в трудармии. Получая задание, Пауль всегда очень тщательно выяснял каждую мелочь, что позволяло ему и Иосифу почти никогда не переделывать выполненную ими работу. Отдыхая во время перекуров, Пауль запрещал Иосифу садиться на землю, снег или лёд, отчего многие трудармейцы быстро заболевали и досрочно заканчивали службу, оставаясь навечно лежать тут же, рядом с рабочим объектом. Он запрещал ему, несмотря на нестерпимый голод, съедать дневной паёк за один раз. Иногда он даже забирал выданный Иосифу паёк и клал его в свой вещмешок, видя, что тот готов съесть больше, чем следовало бы съедать за один приём.

— Может, и за моим сыном кто присмотрит. Его тоже забрали в трудармию. Такой же малорослый да слабый, как и ты, — говаривал умудрённый жизнью наставник.

Так и прослужили они в трудармии от звонка до звонка вместе. Так и нёс старый трудармеец добровольную нагрузку, зачастую выполняя работу и за себя, и за уставшего от непосильной работы Иосифа.

 

Ветер продолжал гнать колючую, сверкавшую в лучах яркого зимнего солнца снежную пыль. Но она уже не была страшна Машеньке, так как за крутым поворотом реки показались домики поселка, расположенные несколько в стороне от опушки леса. Печные трубы над домами в это время обычно дымят вовсю, но сегодня дыма не было видно. Ветер сдувал и прижимал дым к земле, смешивая его с летящей снежной пылью.

Машенька спешила не к землянке, которую она, Витя и мама выкопали в позапрошлом году летом на краю села и в которой пережили одну зиму, а к большому деревянному дому, стоявшему в центре посёлка. В этом доме жили четыре семьи. Каждая семья занимала по отдельной комнате. Кухня была общая. Четырёхкомнатный дом с самого приезда переселенцев был предоставлен семьям с маленькими детьми. Но осенью одна семья переехала в районный центр, и в доме освободилась комната. Её и отдали Агате с Машенькой. Жалко было уходить из землянки, построенной собственными руками, да ещё с помощью брата Вити, но они перешли. Всё же в доме было суше, теплее, да и люди всегда рядом, если вдруг что-нибудь случится и срочно понадобится помощь.

В комнате было тепло, пахло смолой сушившихся за печью дров. За окном, свистя и завывая, продолжал дуть порывистый холодный ветер, а в доме было тихо и уютно. Машенька повесила на гвоздь насквозь промёрзшие пальтишко и шаль, сняла валенки и подошла к маме. Агата, укрытая одеялом, лежала неподвижно и лишь глазами следила за перемещениями дочери по комнате.

— Сейчас будем кушать! — громко и нарочито бодро произнесла Машенька, поставив на стол кастрюлю, накрытую старым полотенцем.

Нос приятно защекотал запах запарившейся овсяной каши. «Добавить бы в неё немного соли, была бы она куда вкуснее», — подумала Машенька, вздохнув с сожалением. С солью в колхозе были постоянные перебои. Она вспомнила, что три дня назад, несмотря на экономное потребление, соль всё же закончилась. «Ну, ничего, заменим мёдом», — решила Машенька.

Колхоз имел свою пасеку, и часть оплаты за трудодни выдавал мёдом. Не ахти как много, но сахара нужно было покупать меньше. В целом же за трудодни выдавалось так мало продуктов, что без своего картофеля да даров лесов и полей голодно пришлось бы зимовать колхозникам. Поэтому у каждой семьи рядом с домом имелся огород, на котором выращивались овощи. Под картофель был дополнительно отведён большой участок земли за селом. Там с приходом первой весны вместе с другими сельчанами и получила участок земли семья Агаты Рот. Посадочный материал приобрели, помогая сажать картофель соседям. Посадив картофель, Агата, Витя и Машенька всё лето ухаживали за ним, выпалывали сорняки и окучивали кусты. Земля на Алтае добрая, урожай даёт богатый, только не ленись, работай! И картофель у них не сходил со стола круглый год, став основной пищей семьи.

Покормив маму жиденьким картофельным супчиком и кашкой, Машенька взялась за работу. Высыпав на стол письма, она принялась рассматривать их и раскладывать по порядку расположения домов на улицах посёлка — так быстрее было разносить письма. Адреса прочитывала она уже довольно бегло и письма вскоре разобрала.

Имея за спиной четыре класса начальной немецкой школы (в Урбахе была только немецкая школа), она первое время, начав работать почтальоном, затруднялась правильно разносить письма, так как не могла читать по-русски. Поэтому сначала заходила к подружке, которая ей говорила, кому какое письмо адресовано. Выучив наизусть адреса, Машенька стремглав неслась по посёлку с почтой, раскладывая письма по указанным адресам. Но после нескольких неудачных случаев решила, что так дальше не пойдёт, и взялась за изучение русского языка.

Учебников у неё не было, и она решила учить язык по газетам и письмам. Но если в газетах были чётко напечатаны буквы, то часто встречались непонятные ей слова. Другое дело письма. Начинаются они всегда одинаково: «Здравствуй (те) дорогой (ая, ие)...». Далее, найдя две-три знакомые буквы, можно было догадаться о целом слове и, значит, узнать, из каких букв оно состоит.

Обладая хорошей памятью, Машенька вскоре научилась не только читать, но даже и писать по-русски! Где надо ставить запятые, правда, она так и не поняла, и поэтому на всякий случай их не ставила вовсе. Достаточно точки в конце предложения!

Конечно, вскрывать чужие письма было нельзя, и она это прекрасно знала. Но в ходу были треугольные письма. Они легко вскрывались и так же легко складывались снова, не оставляя следов вскрытия. И Машенька пользовалась этим, пока не научилась хорошо читать и писать по-русски.

Эту свою страшную тайну она не рассказывала никому и никогда, зная, что вскрывать письма стыдно. И лишь в преклонном возрасте, живя уже далеко от тех мест, где ей пришлось работать почтальоном, однажды чистосердечно призналась:

— Есть на душе такой грех: вскрывала я чужие письма.

 

А жизнь в стране снова стала налаживаться. Родина залечивала раны после кровопролитной разрушительной войны и продолжала строить социализм, при котором все граждане должны были бы быть равны. Но у Родины не хватало времени, чтобы заняться проблемами своих, российских немцев, и они продолжали по-прежнему жить под комендатурой. Война, длившаяся четыре года, закончилась, а немцы ещё целых одиннадцать лет оставались всё теми же людьми низшей касты, не имеющими права свободного передвижения, права селиться, где хотелось бы, равного права на образование.

Трудармия закончила своё существование, но вчерашним трудармейцам пришлось остаться там, где их застала «демобилизация». Они остались под комендатурой. О возвращении на родину, где были оставлены свои дома и хозяйство, люди стали постепенно забывать, потеряв всякую надежду увидеть родину ещё раз.

С приходом весны Машенька сдала почтовую сумку и пошла работать на поля, выполняя простые, но столь необходимые в колхозе работы. Агата к этому времени уже немного поправилась и тоже выполняла кое-какую работу. Одно время, находясь ещё дома, она занималась ремонтом рваных мешков, работой в колхозе тоже необходимой. Утром ей привозили на дом рваные мешки, а вечером забирали назад починенные.

А зимой Машенька работала помощником конюха, где раньше работал брат Виктор. Работы у неё было много. Подниматься приходилось ни свет, ни заря, чтобы напоить и накормить лошадей, подготовить их к работе, а затем вычистить конюшню, набить ясли свежим сеном и заготовить лошадям овёс. Бывало, что она оставалась на конюшне далеко за полночь, ожидая, пока вернётся с работы последняя лошадь. А иногда даже приходилось ночевать на конюшне, чтобы волки, не дай Бог, не забрались туда и не задрали лошадей.

Но Машенька была молода, здорова, и потому жизнь казалась ей интересной, такой, какой она всегда бывает в юности, независимо от того, под комендатурой ты или нет, сыт или не очень. Тем более что другой жизни она не знала, а потому не могла себе даже представить, как это можно жить иначе. Машенька любила жизнь, любила посещать входившие тогда в моду вечеринки-посиделки, на которых молодёжь плясала под балалайку, пела песни, частушки или простенькие забавные страдания:

 

Возле дома у плетня,

Словно заводной,

Ходит, смотрит на меня

Ненаглядный мой.

 

А я всё сижу, сижу,

Я в окошко не гляжу

И к нему не выхожу.

 

Иногда девушки брали из дому пряжу и вязали на посиделках носки и варежки или просто обменивались между собой свежими новостями. Но всегда засиживались до петухов, а потом, спохватившись, спешили домой, чтобы родители не заметили, что их целую ночь не было дома.

Машенька полюбила ставший за годы жизни родным Алтайский край с его неповторимой очаровательной природой. Она одинаково любила и лютую морозную зиму со зло воющими метелями, и знойное лето с освежающими грибными дождями, холодную осень с бесконечными караванами птиц, летящих в голубом высоком небе на юг, и всегда многообещающую весну с её буйным цветением, заставляющую тревожно биться сердце. Ах, умей она писать стихи, она бы, наверное, с такой же теплотой и любовью написала о родном Алтае, как написал их о своей родине неизвестный ей поэт:

 

Лес в багрянец окрасила осень,

Рдеют кисти рябин на виду,

Паутин пролетающих проседь

Отражается в синем пруду.

 

За околицей хлеб колосится,

И конца тем хлебам не видать.

Как же мне повезло здесь родиться!

Жить бы вечно и не умирать!

 

Скачут кони легко и игриво,

Цокот, храп да пронзительный свист,

Вьются огненным сполохом гривы,

Звон бубенчиков весел и чист.

 

По просёлку промчат меня кони,

Распаляя румянец ланит.

И от радости сердце застонет,

И в бескрайнюю даль улетит.

 

За последней осенней зарницей

Грянут злые твои холода,

Яркой радугой снег заискрится,

Льдом покроется в реках вода.

 

Всполохнет снег огнём самоцветов,

Все тропинки вокруг заметёт.

День проснётся лазоревым светом

И багряным закатом уснёт.

 

Я люблю эти вешние воды,

Летний зной и лугов аромат,

И осенних красот хороводы,

И суровой зимы снегопад.

 

Не забыть мне родные просторы,

В сизой дымке вечерней поля...

До последнего вздоха мне дорог

Край родимый, сторонка моя.

 

 

А между тем время не стояло на месте, подошли уже пятидесятые годы. Агата всё настойчивей теребила Ивана, чтобы он добивался для них разрешения на переезд к нему. Иван старался. Наконец, разрешение было получено, и Агата с Машенькой стали собираться в дорогу.

Событие чрезвычайной важности, однако, чуть было не перечеркнуло их переезд: умер И. В. Сталин. Страна была в глубоком трауре, люди плакали. Никто не мог себе представить дальнейшую жизнь без отца народов. Плакала и Машенька, искренне сожалея о великой утрате.

Агата же всё больше отмачивалась, на все вопросы отвечала односложно и согласно:

— Да, конечно. А как же иначе?

Она и дочери запретила заводить какие бы то ни было разговоры на тему о смерти И. В. Сталина, чтобы, не дай Бог, не направили бы их поезд ещё раз на восток.

Но, слава Богу, всё обошлось, и тридцатого марта пятьдесят третьего года Агата и Машенька тронулись в путь. В кармане у каждой лежало разрешение коменданта на въезд в город Челябинск, а в руках — по небольшому узелку. Это было всё их богатство, нажитое тяжёлым трудом за двенадцать лет работы в колхозе на Алтае.

И вот вагон качнулся, и поезд стал медленно набирать скорость. Машенька ещё раз посмотрела в окно на удаляющийся Барнаул, на копошащихся, вечно спешащих куда-то людей, с облегчением вздохнула и улыбнулась: наконец-то к своим в Челябинск! И уже не Волга, не Урбах представлялись ей родиной, такой долгожданной и желанной, а неизвестный, и пока ещё очень далёкий загадочный город Челябинск. Там живёт брат Иван, туда же приедут Иосиф и все остальные. Вместе, где бы ни находились, они и представлялись ей той родиной, что поддержит в лихое время, не даст в обиду, а в случае необходимости поделится последним.

«Всё-таки хорошо, что правительство разрешает ехать к родным на воссоединение. Даже если ты находишься под комендатурой. Очень мудрое и человечное решение. Так, смотришь, потихоньку жизнь и наладится. Будем дружно работать и построим коммунизм. Обязательно построим! Вон какие темпы страна набирает! Догоним и перегоним мы этих проклятых капиталистов! Им-то сейчас хорошо, потому что войны у них не было. А у нас глянь, какая разруха, только разгребай, не ленись, поворачивайся! Жаль, очень жаль, конечно, что умер товарищ Сталин. Надо бы пожить ему ещё и самому увидеть то, чему он посвятил всю свою жизнь. И дела с ним шли бы куда быстрее. Ну, ничего! Живы его товарищи, а они уж точно доведут до конца начатое им великое дело. А мы уж все поднатужимся и одолеем трудности. Конечно, одолеем!»

Счастливая улыбка светилась на обветренном лице Машеньки. От светлых мыслей о предстоящей встрече с братом Иваном на душе было легко и радостно. Гордость за то, что ей посчастливилось родиться и жить в самой передовой, гуманной и миролюбивой стране, где все равны и нет ни богатых, ни бедных, переполняла её сердце.

Сорок пять лет спустя, так и не построив вожделенный коммунизм, Машенька вместе с детьми и внуками уедет в немыслимо далёкую и чуждую прежде Германию и будет получать там пенсию, которую всю жизнь зарабатывала тяжёлым трудом здесь, на родине. И приехать посмотреть милые сердцу края, где прошли её лучшие годы, она уже не сможет без особого на то разрешения — визы, будто она, Машенька, обыкновенная иностранка и не имеет ничего общего с этой страной, будто ничего для неё не сделала.

Но всё это будет позже. А пока она едет в далёкий город Челябинск, и сердце её гулко бьётся в груди в предвкушении радостной встречи с братом Иваном и в ожидании счастливой, захватывающей воображение жизни.

 

II

 

Широко раскинулась матушка Россия! Конца-края ей нет! Людьми бы заселить эти необъятные просторы! Да где ж их взять, людей-то? Беспрерывно находится Россия в состоянии войны, то защищая свои государственные интересы, то интересы временных союзников, которые из лучших друзей перерастают затем в злейших врагов и наоборот. Но будь то кратковременный зыбкий мир, или долговременное враждебное противостояние — для поддержания и того, и другого требуются люди. А между тем в стране беспрерывно идёт ещё и никогда не прекращавшаяся борьба с внутренними врагами, кои с годами почему-то не убывают числом. Перекраивается и делится заново власть, имущество, и реками льётся кровь, да всё больше невинная. В тревожном затишье временно установившегося перемирия произрастают и начинают созревать, имея на то благоприятную почву, новые распри и кровавые войны.

Не успевают российские бабы за устремлениями своих правителей, хотя рождаемость в государстве всегда высока. Чем труднее жизнь, тем выше рождаемость в стране — необъяснимый российский феномен! Дуреют, что ли, бабы от запаха проливаемой в войнах крови? Рожают и рожают детей! Для чего? — Пушечное мясо для своих воинственных властителей производят.

А врагов у страны много, и жизнь без врагов даже недолгое время трудно представить россиянину. Странная была бы это жизнь, жизнь без врагов. Ей Богу! Как это нет врагов? А с кем же тогда бороться! На кого «истинному» патриоту Родины направить благородную неиссякаемую ненависть, бурлящую в нём и нестерпимо жгущую его патриотическую грудь? И как тогда докажешь, что ты — истинный патриот, готовый пролить за Родину кровь, лечь грудью на амбразуру и т.д., если нет врагов и тебе некого ненавидеть?

Нет! Враги нужны стране постоянно, как живительный эликсир! Без врагов государство не может существовать! Найти врага и бороться — вот задача уважающего себя российского правителя, если он хочет надолго обосноваться у кормила власти! И если по каким-то причинам невозможно найти внешнего врага — изыщи его внутри страны! Разделяй и властвуй! Иначе подвластный тебе народ почувствует дрожь в твоих коленках, слабость твою почувствует, а потому и никчемность, и предложит оставить престол добровольно! Или сбросит тебя силой.

В начале пятидесятых годов главных врагов у СССР было два. Первым врагом были США — недавний союзник в борьбе с фашистской Германией, разбогатевшие на ней и ставшие в конце войны сильнее, чем были в начале.

Вторым врагом была разгромленная, но не склонившая покорно голову Германия. Правда, не вся Германия. На востоке бывшего третьего рейха СССР создал союзное государство — ГДР, связанное подписью в Варшавском договоре суровыми союзническими обязательствами и относительно малыми правами самостоятельности с такими же, как и сама ГДР, государствами социалистического блока.

Кроме врагов — западных немцев, — были ещё и свои, российские немцы, чьи предки переехали в Россию из бывших раздробленных мелких германских княжеств двести лет назад и осели здесь. Поначалу их наделили большими льготами, но позже шаг за шагом большинство этих льгот было безвозвратно утрачено.

В начале Великой Отечественной войны жалкие остатки бывших привилегий российских немцев стали, якобы, угрожать безопасности Родины. Для снятия не существовавшей для страны угрозы была организованно проведена целая серия мероприятий:

— в средствах массовой информации слово «немец» сделали адекватным слову «фашист», и к народу поэтому стали относиться как к фашистам, то есть как к врагам;

— национальные территориальные образования компактного проживания немцев как, например, Автономная Республика немцев на Волге, а также другие крупные и мелкие немецкие колонии на территории СССР, были без юридической процедуры в приказном порядке ликвидированы, и прекратили своё существование примитивнейшим образом: всех проживавших на этих территориях немцев насильственно вывезли в Сибирь, Казахстан, на Алтай и Урал под надзор безжалостной комендатуры;

— из трудоспособной части немецкого народа была организована Трудовая Армия, и новоиспечённых бойцов разбросали по объектам, куда добровольно никто не шёл работать в связи с повышенным риском для жизни. Это были работы под землёй в шахтах, в лесу на заготовке древесины, строительные работы в сырых и холодных условиях и др.

Сначала водили трудармейцев на работу колоннами под конвоем, но вскоре поняли, что хоть и велика матушка Россия, да бежать трудармейцам некуда. Спустя некоторое время охрану сократили и отправили нести службу в других государственных местах, тем более что количество таких мест на территории страны стремительно росло. Трудармейцам же оставили сокращённый состав охраны для поддержания общего порядка.

К «своим» немцам относились в стране двояко. С одной стороны, это были враги, и, значит, нечего с ними церемониться: чем больше их вымрет от непосильного труда и голода — тем лучше. В сущности, какая разница, где сдох немец, на фронте или в тылу, главное — что сдох, и стало их числом меньше.

Но с другой стороны, тяжелые хозяйственные работы в тылу должен кто-то выполнять, ведь миллионы здоровых трудоспособных мужчин сняты с производства и находятся на фронте. А лучшей рабочей скотины, чем «свои немцы», пожалуй, и не найти. Трудолюбивый и исполнительный народец этот за пайку чёрного хлеба наизнанку вывернется! А куда ему деваться? Голод не тётка! Будет пахать как миленький! Ну, а если не выдюжит? Что ж, туда ему и дорога. Вон, молодое поколение подрастает, не исчерпаны ещё резервы! Так что, проклятые фашисты, напали вы на нашу Родину, пусть же ваши соплеменники, живущие у нас в стране, отдуваются за ваше вероломство, живя в скотских условиях!

Война с фашистской Германией, длившаяся четыре года, была победоносно завершена, но враги остались. А как же без них? Надо же воспитывать у советского народа патриотизм и любовь к Родине! А на чём же его лучше воспитаешь, как не на ненависти к врагам? Свежа ещё память о войне, унесшей десятки миллионов человеческих жизней! Почти в каждой семье есть не вернувшиеся с фронта. А кто в этом виноват? Конечно же, фашисты! Это они начали кровавую бойню, а не наше мудрое, хотя и близорукое правительство, стремящееся к мировому господству так же, как и другие агрессоры!

После окончания войны на территории СССР было две категории фашистов: «свои» — местные фашисты и не свои — военнопленные фашисты. Кто из них находился в лучших условиях — сказать трудно, потому что и «свои», и «не свои» гибли сотнями тысяч. Достаточно привести одну лишь цифру: из девяноста тысяч фашистов, взятых в плен под Сталинградом, на родину в Германию вернулись только шесть тысяч! А сколько не вернулось домой «мирных тружеников тыла» — трудармейцев? Поищите-ка в секретных государственных архивах, может быть, вам удастся найти правдивый ответ!

 

Но если за освобождение военнопленных немцев могли замолвить слово международные организации, то за своих немцев беспокоиться было практически некому.

— Не вмешивайтесь в наши внутренние дела! Освободимся от срочных безотлагательных дел и разберёмся со своими гражданами без посторонней помощи, — отвечало правительство СССР на робкие запросы из-за рубежа.

А срочных безотлагательных «дел» у правительства было и в самом деле невпроворот: надо было в кратчайшее время распределить по статьям и многочисленным лагерям «власовцев» — красноармейцев и офицеров генерала Власова, попавших во время войны в окружение и сдавшихся в плен, вместо того, чтобы пустить себе пулю в лоб, что было рекомендовано свыше. Было огромное количество и других «предателей» всяческих мастей, сдавшихся или переметнувшихся на сторону врага. Надо было разобраться со всеми военнопленными, кто, побывав в фашистских концентрационных лагерях, смог вернуться на родину, а также с людьми, добровольно или насильственно вывезенными на работу в Германию. А тут ещё столько «работы» с вновь созданными социалистическими республиками — союзниками по Варшавскому договору! Там тоже надо в сжатые сроки «отсеять» в Сибирь часть населения (врагов народа, разумеется). Да путались под ногами еще и те, которых не успели сослать в Сибирь до войны с территорий, «освобождённых» тогда Западной Украины, Западной Белоруссии, Молдовы и республик Прибалтики. Где уж тут найдёшь время, чтобы заняться «своими» немцами, которых так практично распределили по многочисленным трудовым лагерям!

Спустя два года после окончания войны трудармию, правда, всё же расформировали, но вчерашние «бойцы трудового фронта» сразу же автоматически подпали под комендатуру и, следовательно, далеко от последнего места «службы» уйти не могли. Привыкшее к дешёвой рабочей силе, правительство не стало оголять рабочие места бывших трудармейцев, а оставило людей практически там же, сменив лишь паёк на зарплату. В сущности, для немцев это было то же крепостное право, которое было отменено в России почти сто лет назад. Только тогда крепостными были русские, украинцы, белорусы и другие народы России, а теперь ими стали те, предки которых крепостными никогда не были. «Ну что ж, — решило мудро правительство, — пусть на своей шкуре испытают сложности исторического развития великой России».

За судьбы военнопленных немцев сильно беспокоились за рубежом, и в середине пятидесятых годов последний эшелон с ними укатил за границу. После этого дошла, наконец, очередь и до «своих» немцев. Говорят, что и тут лёд тронулся лишь потому, что за них нижайше просили из-за границы. Война-де давным-давно закончилась, может, и этих «врагов» пора распускать по домам?

И вот в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году сняли комендатуру! Поезжай, страдалец ты наш российский, и живи там, где тебе хочется! За исключением столиц, крупных городов и ... места прежнего проживания! Вот тебе, бабка, и Юрьев день! Дождались, наконец, освобождения!

И стали тогда российские немцы сами по себе съезжаться в места ими же, вчерашними трудармейцами, наиболее плотно заселённые. А что ещё оставалось делать? Так и появились на территории Казахстана, Алтая, Урала, Сибири и других «не столь отдалённых мест» необъятного Советского Союза поселения, в которых люди общались между собой на немецком языке. И были это не одни только немецкие семьи, но и семьи других национальностей, пожелавшие остаться и жить вместе с немцами в одном селе, пригороде и т.п.

Появились шахтёрские посёлки и кварталы, в которых жили одни немецкие семьи, осевшие навсегда, обретя здесь вторую родину. В одно из таких мест скопления вчерашних трудармейцев, город Челябинск, а, точнее, в его пригород город Копейск и спешила Машенька с мамой, получив на то разрешение комендатуры.

 

Машенька подъезжала к заветному Челябинску. Город представлялся ей светлым с белыми высотными домами, зелёными парками и всегда празднично одетыми людьми (город всё же, а не какая-то там деревня!). Но Челябинск оказался совершенно другим. Он был серым, задымленным многочисленными предприятиями тяжёлого машиностроения и постоянно курящимися кисловатым дымком терриконами многочисленных шахт. Челябинск резко контрастировал с оставленным ими Алтаем, где воздух был прозрачен, а природа очаровывала буйством красок.

Хотя лёгкие у Машеньки были здоровые и крепкие, но всё же ей пришлось несколько недель привыкать к кисловато-ядовитому дыму терриконов. А по приезде её так сильно тошнило, что даже совсем пропал аппетит, и кушать не хотелось.

Но неудобства скрашивались сознанием того, что с ними был Иван. Они помнили завещание отца, что теперь он им отец, и слушались его беспрекословно. Впрочем, Иван долго не размышлял над будущим родственников. Ни о профессиональном или каком-то ином образовании Машеньки разговор не заходил. Найти работу, работать и зарабатывать на хлеб — такова была философия жизни Ивана. Он так жил и другим того же по доброте души своей желал. Такова в его понимании должна была быть жизнь счастливого хорошо устроившегося человека!

Посоветовавшись с тётей Аней, он устроил Машеньку в бригаду штукатуров подсобницей — работа для малорослой Машеньки не из лёгких. Но зато она работала в одной бригаде с тёткой, и это меняло дело. Тётка была ровесницей Машеньке, и поэтому тётей она её никогда не называла, разве что иногда ради смеха.

Но работать подсобницей Машеньке пришлось не у одной только тёти Ани. Она готовила и разносила раствор по рабочим местам всей бригаде. И когда бригада короткое время отдыхала, Машеньке было не до отдыха: она продолжала готовить раствор и разносить его «по точкам». К концу дня бедная так уставала, что чувствовала себя выжатой тряпкой и еле-еле волочила ноги, возвращаясь в барак.

Несмотря на беспрерывную работу, ей иногда удавалось выкроить немного свободного времени, и тогда она брала в руки мастерок и пробовала штукатурить сама. Заметив стремление Машеньки научиться штукатурить, тётя стала показывать ей, как надо готовить поверхность под оштукатуривание, производить накидку раствора, выравнивать поверхность и другие премудрости штукатурного дела. Она даже иногда замещала Машеньку, выполняя её работу, и тогда счастливая племянница с радостью работала вместо неё. Спустя полгода Машеньке присвоили квалификацию штукатура, да сразу третьего разряда! А было это так.

Надо было оштукатурить помещение управления новой шахты, а шахта эта находилась далеко от Копейска. Вот и послали в командировку Аню как самую молодую, потому что хотя она и была замужем, но детей у неё ещё не было. А в подсобники к ней приставили Машеньку — эта и вовсе не была замужем.

Вначале работали они без всяких происшествий, но неожиданно Аня заболела и слегла. Машенька испугалась, что они с тётей не смогут выполнить в срок штукатурные работы, и их за это накажут. Она привыкла выполнять доверенные работы вовремя и не могла допустить иного.

Машенька стала сама ходить на работу, оставляя Аню лежать в кровати в бараке, в котором они временно проживали. Возвращалась она в барак поздно вечером уставшая, но счастливая, оттого что ей удавалось оштукатурить за день столько квадратных метров поверхности, сколько они должны были бы сделать, работая вдвоём с Аней.

Видя, во сколько и в каком состоянии возвращается с работы Машенька, Аня, не дожидаясь полного выздоровления, тоже вышла на работу.

— На ногах быстрее выздоровею, — заявила она в ответ на протесты племянницы.

Как бы там ни было, работа была сделана в срок, принята заказчиком, и, довольные благополучным исходом, подружки вернулись домой.

Выйдя на работу, Аня не удержалась и рассказала обо всём бригадиру: и что Машенька почти неделю работала за неё по пятому разряду, пока она болела, и что комиссия приняла их работу без замечаний.

Так как работы бригаде постоянно прибавлялось, а штукатуров хронически не хватало, решил бригадир перевести Машеньку из подсобников в штукатуры. Он вызвал на участок комиссию и сказал:

— Дайте ей задание, но теорию не спрашивайте, потому что она не училась в профтехучилище.

Когда работа была выполнена, и комиссия приняла её, бригадир подошёл к Машеньке и сказал:

— Извини, малышка, но четвёртый разряд дать тебе нет возможности, и так через второй перепрыгнули. Будешь работать пока по третьему разряду, а через полгода переведём тебя на четвёртый. — И добродушно улыбнувшись добавил: — С тебя магарыч причитается, Машутка!

Машенька приняла сказанное бригадиром всерьёз. В обеденный перерыв она быстренько сбегала в буфет за водкой и закуской к ней. После работы был приглашён бригадир, и бригада весело отпраздновала «день рождения» новоиспечённого штукатура.

По традиции строителей ей следовало выпить полный стакан водки, но Машенька водку сроду в рот не брала, побаивалась мамы. И на этот раз она стала отказываться. Тогда тётя Флора, самая пожилая из штукатуров, взяла стакан и вылила водку Машеньке за пазуху.

— Налито тебе — тебе и принимать! А куда принимать, в желудок или за шиворот, не столь важно! — деловито объяснила она. — Порядок блюсти, однако, надо, милочка!

Домой Машенька возвратилась поздно. Противный запах водки она долго отмывала у Ани на квартире. И только после того, как было тщательно отстирано и проглажено всё бельё, она решилась идти домой к маме.

Эдуард, муж Ани, видя «страдания» девушки, хохотал до слёз, отпуская плоские шутки в её адрес. Машенька, в конце концов, тоже заулыбалась в ответ и рассказала об ощущениях, когда водка текла по её спине и ниже.

— Не унывай, — сказал весело Эдуард, — это первый, но не последний раз! Привыкай! Ты ведь теперь у нас рабочий класс!

И действительно, это повторялось всякий раз, когда бригада собиралась на какой-нибудь очередной запланированный или случайно организованный праздник. Кто и когда завёл этот порядок — неизвестно, но соблюдался он неукоснительно. Видимо, большого ума не требуется, чтобы организовать выпивку. Было бы желание.

Спустя много лет, работая в другой бригаде и будучи уже матерью двоих взрослых детей, сдалась, наконец, и Машенька и тоже стала понемногу выпивать. Выливать же водку за пазуху коллеге по работе она так и не научилась. Должно быть, надолго запомнились ей неприятные ощущения, когда водка течёт по спине и ниже.

Жизнь в Копейске, где жила Машенька, была намного веселее, чем в колхозе на Алтае. Здесь было много молодёжи, которая собиралась в клубе по выходным дням. Был здесь и патефон, были баянисты и гармонисты, так что танцы получались высший класс!

Машенька любила танцы. Маленькая и проворная, она стала любимицей друзей и подружек, лихо танцевала польку и кружилась в вальсе. Но неповторимым номером её была чечётка, которую она выбивала каблучками на столе или табурете, а табурет при этом держали высоко над головой два дюжих парня. Так сплясать кроме неё не мог никто в Копейске, и подружки гордились ею. Когда же доходило до частушек, то и здесь она не отставала от других. Обладая хорошей памятью, она помнила великое множество частушек и прибауток, которые могла легко извлечь из памяти в подходящий момент.

Конечно, такая весёлая и озорная девушка не могла оставаться незамеченной парнями, и вскоре за ней стал ухаживать Антон, друг мужа Ани. Антон, как и Машенька, был небольшого роста, но всё же немного выше её. Он так же, как и она, с удовольствием танцевал и частенько отпускал острые, порою довольно колкие шуточки. Но Антон был женат, у него была маленькая дочь, и Машенька не допускала его близко к себе, справедливо считая, что на чужом несчастье счастья себе не построишь.

Сказать по правде, ещё там, на Алтае, за ней ухаживал один из местных парней, крепкий, коренастый и ростом немалый. Звали его Кириллом. Но Маша знала, что её мать против их дружбы. Агата определённо сказала, заметив, что Кирилл ухаживает за дочерью, что мужа надо брать из своих, из немцев. К тому же обязательно из католиков, потому что они сами католики. Маша боялась ослушаться маму и кроме прогулок с ней Кириллу ничего не позволяла. Только перед самым отъездом... Он был тогда очень ласков и нежен с нею, сильно переживал предстоящую разлуку. Потом он часто писал ей в Челябинск, но она не отвечала на письма, в душе досадуя на себя за кратковременную слабость. Кирилл, в конце концов, писать перестал, и вся история постепенно забылась.

Антон приходил на танцы иногда сам, иногда с женой, женщиной небольшого роста, капризной и крикливой. Жена его часто устраивала скандалы в клубе, демонстративно покидала танцы и уходила домой одна, вслух ругая Антона и называя его «худородным кобелём». Но Антон на публике в полемику с ней не вступал. Однажды дома, не сдержавшись, он «слегка проучил» её, и тогда она перестала пускать его домой. Пришлось ему некоторое время спать у Эдуарда на расстеленной на полу фуфайке.

Иногда он ночевал у отца в хлеву, в яслях для коровы, потому что мачеха не пускала пасынка к отцу в дом. Есть, мол, жена, вот и иди к ней. Машеньке было жалко Антона, но она оставалась непреклонной: что люди-то скажут? Женатый же! К тому же ребёнок есть!

Жизнь резко изменилась после пятьдесят шестого года. После снятия комендатуры Иван съездил в Казахстан к дяде, который жил в недавно организованном степном совхозе, где он работал кузнецом. То, что Иван увидел, поразило его воображение: вокруг строящегося элеватора лежали горы пшеницы! Пшеница лежала и на совхозных токах, прямо под открытым небом! А в это время в Челябинске всё ещё ели чёрный хлеб. Белый же хлеб можно было достать, только выстояв огромную очередь в магазине. Здесь же по хлебу ходили ногами!

Иван не мешкая вернулся в Челябинск и сказал, что всем надо переезжать в Казахстан. Так Машенька с мамой, брат Иосиф, недавно приехавший в Челябинск и вскоре женившийся на весёлой Марии, Аня с Эдуардом, а также брат Иван с семьёй перебрались в казахстанский совхоз. Аня и Машенька устроились работать в бригаду сельских штукатуров и вскоре уже считались в ней своими. Иосиф пошёл работать в бригаду плотников на строительном дворе, а Иван нашёл работу в машинотракторной мастерской в том же совхозе.

Вскоре вслед за Эдуардом переехал в совхоз и Антон, так как с женой он развёлся, и ничто уже в Челябинске его не удерживало. Он устроился работать в бригаду плотников к Иосифу, так как до этого имел уже дело с деревом, работая в столярной мастерской при одной из шахт Копейска.

Узнав, что Антон развёлся с бывшей женой, Машенька перестала чураться его, как было прежде. Теперь их часто видели вдвоём. Вместе они ходили в кино, на танцы, принимали участие в работе небольшого драмкружка, созданного при совхозном клубе. Антон оказался кавалером галантным, сам не ругался и никому не позволял ругаться в присутствии Машеньки. Он оберегал её от возможных жизненных неприятностей и ревниво «отгонял» претендентов на её руку, причём делал это в дурашливой форме, чем ещё больше нравился ей. Через полгода Машенька и Антон поженились. Свадьба у них была небогатой, потому что у молодых ещё ничего не было, но весёлой, со всеми необходимыми атрибутами, шутками, прибаутками и запомнилась надолго.

В первую брачную ночь Машенька с ужасом увидела, как муж, отстегнув правую ногу, небрежно бросил её в угол...

Ногу Антон покалечил в тринадцать лет, когда работал на сенокосилке. Быки плохо слушались мальчика, и ему приходилось часто соскакивать с косилки, чтобы направить упрямых животных по нужному пути. Впопыхах он не заметил, как нога попала под нож косилки, и только увидев кровь на ногах быков, определил, что она брызжет из его правой ноги.

Перерезанные кости пальцев стопы не заживали, продолжая гнить, и из-за этого врачи, подчищая их, раз за разом укорачивали стопу, пока не удалили её совсем, а на оставшуюся культю нацепили протез.

Первое время Антон ходил на костылях. Но даже костыли не удерживали его от драк, в которых он ещё до повреждения ноги принимал активное участие. И если кто-нибудь обзывал его фашистом, то он, даже будучи один, не задумываясь, замахивался на обидчиков костылями, кто бы то ни был и сколько бы их ни было человек, и попадало ему поэтому часто и крепко. Но слава уличного драчуна ореолом сияла над ним, и он гордился ею как признанием его бесстрашия и товарищеской верности.

В тысяча девятьсот сорок первом году при депортации семьи из Крыма в Челябинск в дороге были утеряны документы мальчика, и по прибытии на место высылки отец зарегистрировал Антона на два года моложе истинного возраста, благодаря чему семья некоторое время получала дополнительный паёк.

С исправленной датой рождения его отправили учиться в школу. Небольшого роста мальчик на вид был того же возраста, что и другие школьники в классе, но по физическому и умственному развитию далеко опережал их. Учиться он не старался, так как двумя годами раньше уже проходил изучаемый материал и потому ничего нового и интересного в нём не находил. На выполнение домашних заданий по той же причине много времени он тоже не тратил. А поэтому, свободный от занятий школьными делами, подросток пристрастился к уличному озорству: шатался с дружками на улицам, где, собираясь в группки, мальчишки «воевали» друг с другом, да так жестоко, что появляться в одиночку на другом краю городка было небезопасно. Но если уж кого-то поколотили в чужом районе, то он возвращался к своим друзьям, собирал ватажку, и они вместе шли мстить обидчикам. Беспрерывные «войнушки» подростков стали в городке обычными, и взрослые перестали обращать на них внимание.

— Опять наши сорвиголовы с вашими бандитами подрались, — добродушно посмеиваясь, говорили родители подростков одного района городка родителям другого района, хотя драки иногда ожесточались настолько, что доходило до поножовщины.

Антон любил такие стычки. Это была его стихия, и он чувствовал себя в них хозяином положения! Он всегда, если это было нужно ему или друзьям, мог спровоцировать драку, и, спровоцировав, бесстрашно лез в самое пекло, даже когда у него уже вместо ноги был протез.

Окончив семь классов общеобразовательной школы, он пошёл на кирпичный завод зарабатывать на жизнь, а полгода спустя поступил в профессионально-техническое училище и, обучившись профессии столяра, стал работать в столярной мастерской при шахте. Всё это время связей с уличной компанией он не терял, а к протезу так ловко приспособился, что никто не замечал у него дефекта. Ходил юноша вразвалку, как матрос, слегка припадая на правую ногу. Но ведь вразвалку в ту пору ходили многие юнцы. Наряду с курением и выпивкой походка относилась к признакам «взрослости». На деле же это была обыкновенная «рисовка» парней друг перед другом.

На танцах Антон лихо выплясывал бывшие тогда в моде «польки-бабочки», прекрасно вальсировал, так что девушки были от него без ума, и он умело и беззастенчиво этим пользовался.

Как окрутила его крикливая склочница Нюся — неизвестно. Может, понесла неожиданно от него, а может, ещё что-то придумала, но он женился на ней. Вскоре родился ребёнок — девочка, но семейная жизнь у молодой пары лучше от этого не стала: супруга Антона оказалась женщиной своенравной, склочной и неуправляемой, творила всё, что ей заблагорассудится, никогда не советуясь с мужем. Муж тоже оказался «не подарок», и ссоры в семье стали происходить всё чаще и чаще. Позже от полемики они перешли к обоюдному рукоприкладству, ибо и в этом деле жена оказалась сторонницей равноправия с мужчинами и позиций своих не сдавала. По поводу рукоприкладства оба даже, бравируя этим, шутили в кругу друзей:

— Битие определяет сознание, — перефразировав известное философское изречение «Бытие определяет сознание» в анекдотичную форму.

Дальше — больше. И, в конце концов, они развелись.

Спустя год Антон женился на Марии Рот, до полусмерти испугав её, когда впервые при ней снял и бросил в угол протез. Машенька побледнела и схватилась за сердце:

— Почему ты не сказал мне, что у тебя вместо ноги протез?

— Думал, что побоишься выходить за меня замуж, если узнаешь, что у меня вместо ноги протез, — недолго думая, хладнокровно ответил новоиспечённый муж. — Какая ж женщина захочет жить с калекой?

Машенька проплакала всю брачную ночь, но менять всё же ничего не стала. Стыдно было сразу после свадьбы разводиться, да и религия делать это не позволяла. А с годами привыкла и вообще перестала замечать, что у мужа вместо ноги протез.

Хозяином Антон оказался хорошим. К тому же он был лучшим другом Эдуарда, мужа тёти, с которой Машенька неизменно дружила. Они часто собирались вместе: Иван с семьёй, Иосиф с семьёй, Аня с Эдуардом и Машенька с Антоном, пели частушки, танцевали. Антон всегда был заводилой и душой их маленькой дружной компании.

В совхозе Машенька стала работать по своей профессии в бригаде штукатуров, но сразу же по пятому разряду, потому что профессионалов в бригаде не было; набрали в бригаду женщин, какие были в селе, и отправили их на штукатурные работы. Других-то всё равно нет. Женщины подобрались молодые и здоровые, задорные и острые на язычок, и, главное, никогда не унывающие! Простодушная и лёгкая на знакомства Машенька вскоре со всеми передружилась. Бригада стала её второй семьёй: вместе трудились, вместе встречали праздники, помогали друг другу в трудную минуту.

Вскоре после замужества пошли у Машеньки дети. Родила она двух мальчиков-погодков. Но сидеть дома с маленькими детьми ей не удавалось. Простодушную и отзывчивую на просьбы женщину постоянно просили выйти на работу, потому что на стройке часто возникали критические ситуации со сдачей объектов в срок, что непосредственно было связано с заработной платой всего строительного участка в совхозе. Надо было выручать участок и людей — как тут откажешь? Один за всех ...

Известно, что встречают по одёжке. Так и в строительстве: качество построенного объекта оценивают в первую очередь по качеству отделочных работ. И, значит, на штукатурах лежит особая ответственность: все огрехи и весь брак предыдущей работы они должны исправить, скрыть под слоем штукатурки, иначе приёмная комиссия не примет объект, и тогда плакали денежки у всех строителей разом. Исправлять же приходилось много, особенно если строился объект долго и разными организациями. Поэтому высококвалифицированные и опытные штукатуры должны были находиться на работе постоянно.

С другой стороны, исправление брака предыдущих строителей не входило в состав работ строящегося объекта и, следовательно, не оплачивалось, а это значит, что штукатуры исправляли брак бесплатно, тратя на это уйму рабочего времени и сил. Машенька понимала это, но спорить с прорабом было бесполезно: следующий объект сдавали штукатурам под отделку с таким же браком, потому что строители на участке были в основном люди случайные, правильному проведению работ не обученные, и, следовательно, «лепили» объект так, как могли. Других строителей совхоз не имел, и поэтому штукатурам приходилось мириться с таким положением дел.

Машенька жертвовала законным отдыхом и временем для присмотра за своими детьми ради других людей и считала это делом правильным. «Сделал сам — помоги товарищу!» Она была согласна с таким лозунгом, красовавшимся над воротами строительного участка.

С другой стороны, ей было приятно, что начальство просит её поработать. Просит — значит ценит. И она, покормив утром детей, оставляла их с Агатой и спешила на работу. Если объект работы находился недалеко от дома, она успевала управиться в обед с домашними делами: покормить детей — маленького грудью, а старшего кашкой или супчиком (сын капризничал и отказывался есть из рук бабушки), пелёнки замочить, к колодцу за водой сбегать, а вечером бельё постирать и искупать детишек.

Сложнее было, когда работа была далековато от дома. Тогда ей приходилось в обеденный перерыв быстро бежать домой, как она бегала с мальчишками когда-то в далёком в детстве. Из-за этой беготни некоторые женщины считали, что у Машеньки «крыша не на месте». «Поехала крыша» у женщины, значит. Нормальные-то женщины себя так не ведут. Нормальные ходят степенно. А эта носится по селу, будто угорелая. «Без сомнения, у женщины проблемы с головой», — считали односельчане.

Когда мать Машеньки умерла, младшему мальчику исполнилось только полгодика, и пришлось взять отпуск по уходу за грудным ребёнком. Антон вообще настаивал, чтобы она больше не работала, а занималась домашними делами. Шутка ли сказать, двое маленьких детей-погодков да полный двор хозяйства в придачу!

Но Антон выплачивал алименты бывшей супруге. А после удержания алиментов денег у него оставалось мало. Поэтому Машенька не соглашалась с мужем и продолжала ходить на работу, хотя и работы по хозяйству было у неё тоже много. Давнишняя мечта Антона — есть мясо досыта, появившаяся у него в детстве, когда он ходил по дворам и просил «Бога ради», — теперь осуществилась: двор был полон скотины и птицы. Корова, бычок, два поросёнка, шесть барашков, не говоря уже о курах, утках и гусях. Всё это требовало постоянного ухода. Сам Антон занимался только добычей кормов и уборкой в хлеву, а вся остальная работа лежала на плечах жены, Машеньки. И работа эта была немалой.

Но всё же работу Машенька так и не оставила, проработала до конца, до самой пенсии. Подросли дети и тоже включились в хозяйство: кормили скотину, убирали в хлеву навоз, а летом ездили на велосипедах за травой. Они по собственной инициативе завели кроликов, и несколько лет подряд на столе была ещё и крольчатина.

С едой же отцом был заведён строгий порядок: сначала наесться мяса, а потом уж — супчик на мясном бульоне. Сам Антон говорил, что если он с утра не поест немного мяса, то целый день чувствует себя голодным. Бедняга даже не подозревал, что за такое пристрастие к мясу он заплатит здоровьем. Не только своим здоровьем, но и здоровьем детей заплатит. Так эхо голодных военных лет дошло до дней относительного изобилия и отразилось уже другой своей стороной: тогда пухли и умирали от недоедания, а теперь стали болеть и умирать от переедания. Но в то время никто не знал об этом, и Антон был счастлив, что семья вволю ест мясные блюда на завтрак, обед и ужин!

Достигнув семи лет, дети один за другим пошли в школу, принося новые радости и огорчения родителям. А потом бывшая жена подбросила Антону дочь, сказав, чтобы он сам смотрел за своей «пищалкой». Она, мол, мешает ей устраивать свою жизнь. И он забрал дочь и привёз в дом к двум сыновьям, и жила дочка у него до тех пор, пока она не выучилась и определилась в жизнь. И это тоже легло на плечи Машеньки, ничего не сказавшей мужу на его единолично принятое решение взять в дом дочь, потому что ей тоже было жалко девочку. Дочерей у Машеньки не было, и девочка стала ей дочерью.

Антон перешёл с плотницкой работы на работу электромонтёром. На новой работе ему пришлось с протезированной ногой взбираться на столбы. Несколько раз он падал вместе с подгнившим столбом, повиснув на натянутых проводах. Машенька каждый раз, узнав об этом, расстраивалась, говорила, что у них дети, которых им надо вырастить. Что будет с ними со всеми, если провода однажды оборвутся, и столб раздавит его?

Начальник Антона уже давно не взбирался на столбы, так как однажды упал на землю вместе со столбом, не удержавшемся на проводах. К счастью, упал столб на два холмика и не придавил собой счастливца; тот оказался между холмиками! Но после этого случая начальник уже никогда не взбирался на столбы. Он мог часами подбрасывать вверх находящемуся на столбе электромонтёру необходимые инструменты, пока тот не поймает их, но сам ни за что на столб не поднимался.

Машенька, узнав эту историю, стала настойчиво упрашивать мужа, и Антон, наконец, согласился с её доводами и перешёл работать в машинно-тракторную мастерскую электрослесарем, где занимался ремонтом и наладкой электрической части машин, тракторов и комбайнов. А по осени в уборочный сезон работал ещё и комбайнёром на уборке хлеба, чтобы заработать на прокорм непомерно раздутого домашнего хозяйства.

 

Прожив в совхозе четыре года, уехал в Челябинск старший брат Машеньки Иван. Что восхитило его при первом посещении Казахстана, больше не повторилось: так много хлеба земля уже не родила. Слой чернозёма, бездумно перевернутый человеком при вспахивании целины отвальным плугом, уносился куда-то в балки и колки постоянно дующим в степях ветром. Чёрные бури первых целинных лет были обычной картиной в степи. Происходила эрозия почвы. Теряя чернозём, земля беднела и не давала прежних урожаев.

Чтобы вырвать у земли былой хлеб, стали увеличивать пахотные площади, распахивать землю даже по берегам рек, что привело к обмелению, а то и полному пересыханию степных речушек.

Но не бездумное хозяйствование людей на земле стало причиной уезда из совхоза Ивана. Чтобы жить на селе, надо держать домашнее хозяйство: корову, телёнка, поросёнка. Надо держать и птицу: курей, уток, гусей. Но вся эта живность требует корма, много корма. А где его взять? Если выписывать корм в совхозе, то на содержание хозяйства не хватит заработанных денег. И в то же время на заработанные деньги продукты сельского хозяйства в магазине не купишь. Наоборот, эти продукты руководство совхозов просило людей сдавать в магазин. Что остаётся делать? Выход один — воровать. Воровать зерно для того, чтобы выращивать скотину, от которой получать молоко, мясо, яйцо и т.д.

Очень скоро слово «воровать» вышло из обращения. За воровство можно было получить срок. И заменили его словом «достать». Прямолинейный Иван, прошедший суровую школу Красной и Трудовой армий, комендатуру и всегда честно трудившийся, так и не смог пойти на сделку с совестью, не научился «доставать», живя в селе. Чтобы не принуждать себя воровать, он уехал в Копейск, назад, вернулся туда, где работал, находясь в трудармии. Там Иван снова спустился в шахту.

Время его переезда было смутным. Газеты писали, что «отец народов», гений и блистательный стратег Великой Отечественной Войны И. Сталин, оказался вовсе не тем, смерть которого так искренне оплакивал весь советский народ. Стали известны его преступления против народа, и безупречный вождь и последовательный ученик В. И. Ленина, скромно ставивший себя, правда, всегда немного ниже учителя, сам стал почти «врагом народа». Под громогласные призывы: «Ату его! Ату!» труп оборотня был с матерной бранью вынесен из мавзолея, дабы не поганил святое место. И в головах многих россиян впервые возник вопрос: «Выходит, нас всё это время водили за нос? А не продолжают ли нас дурачить и дальше?»

Но пропаганда снова оказалась на высоте, выполнила задание правительства! «Догнать и перегнать Америку!», «Верной дорогой идёте, товарищи!», «Партия торжественно провозглашает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» И так изо дня в день, из года в год, днём и ночью.

Покойная Агата как-то сказала, что если человеку постоянно говорить, что он собака, то человек, в конце концов, залает. Так и народ, интенсивно оболваниваемый правительственной пропагандой, опять поверил в треск призывов и лозунгов, и, прокляв недавнего вождя, чуть было не уведшего их с прямой дороги строительства коммунизма, продолжил уверенное «движение вперёд», к коммунизму.

Пресса без устали твердила догмы, что наше общество — самое лучшее в мире, потому что оно передовое, и добывала доказательства из малейших достижений, не говоря уже о таких победах, как освоение космоса (наш спутник первый, наш космонавт первый). Ежегодно проводимые военные парады на Красной площади, демонстрировавшие мощь и непобедимость советского оружия, которое каждый советский человек ковал на своём рабочем месте, вызывали заслуженную гордость советского человека.

Ну, а тот, кто не верил в особое положение СССР в мире, сомневался в правильности выбранного курса страны, должен был молчать, не то отправляли его в «места не столь отдалённые», где долго учили «истине». Если же он оказывался особо непонятливым, то его оставляли в тех местах с постоянной пропиской.

Недавнего низвергателя культа личности вскоре самого низвергли, пока он отсутствовал в Кремле, находясь в законном трудовом отпуске. Подленько и тихо низвергли: уехал отдыхать на Чёрное море Генеральным секретарем ЦК КПСС и проч., а вернулся пенсионером, получив в награду за многолетний труд и «славные дела» охранную грамоту от «наследника престола», чтобы не тревожили старика судом и следствием по поводу его прежних «славных» дел. «Зарвался, посадил великую державу на гороховый хлеб, — говорили бывшие соратники. Виной были договора, необдуманно составленные партруководством под давлением генсека, согласно которым высококлейковинная целинная пшеница уходила в зарубежные страны. Своему же мужику-работяге оставался чёрный ржаной хлеб с добавлением гороховой муки. Многим партработникам вскружили голову первые небывало щедрые целинные урожаи!

Пришедшая к власти новая партийная группировка несколько ослабила бразды правления в плане запрещений, и представители забытых всеми российских немцев спустя более полутора десятков лет снова получили возможность поступать в ВУЗы. Средний уровень образования этой национальной прослойки оказался к этому времени столь низким в сравнении с другими национальностями, каким он никогда не был за всё время пребывания немцев в России. Клеймо недоверия по-прежнему продолжало лежать на них, и каждый немец старался лишний раз не афишировать национальную принадлежность. Стало обычным явлением при смешанных браках давать детям ненемецкую национальность. «Может, внукам не придётся так мучиться, как нам», — мудро рассуждали старики, закрывая глаза на то, что дети не интересуются ни языком, ни национальными традициями, теряют национальный менталитет. Это, кстати говоря, совпадало с господствовавшей в СССР теорией о стирании национальных различий между народами. В стране даже стала практиковаться новая национальность — «советский»! Но при этом в прессе продолжалось разглагольствование о расцвете наций.

В конце шестидесятых на селе уже мало оставалось тех, кто хотя бы что-то не «доставал». Честные люди были обречены на бедность и стали объектом открытых насмешек со стороны преуспевающих в «доставании» людей. В социалистическом «обществе равных» всё отчётливее стала выделяться группа людей, кто мог без затруднений «доставать» всё, имея на то право, подтверждённое справками и печатями. Основная же масса людей «доставала» лишь то, что могла «достать» на своей работе. В результате одни стали разъезжать на автомобилях, а другие копили деньги на велосипед. Однако, в том, что в стране строится коммунизм и что он уже не за горами, сомнений не было ни у тех, ни у других. Пропаганда делала своё дело: мозги людей массированно промывались в нужном правительству направлении.

Стараясь создать видимость движения вперёд, партия стала заниматься демагогией. Годам пятилеток, например, присваивались особые названия. И горе было тем студентам, кто перепутал или, не дай бог, не смог вспомнить названия годов «решающий», «определяющий» или «завершающий». Устаревшее и непрестижное название профессии «доярка», не меняя самой технологии доения, была заменено современным «оператор машинного доения». При этом совершенно серьёзно утверждалось, что замена названия привела к невиданному росту производительности труда в отрасли и массовому притоку молодых людей в непопулярную прежде профессию.

Но чем больше было таких «впечатляющих» новшеств, тем очевиднее становилось, что всё это — искусственные подпорки распадающегося общественного строя. Однако никому даже в самом ужасном сне не приснилось то, что вскоре произошло с могущественной державой!

И вот пришла она, ПЕРЕСТРОЙКА! Преддверием её была серия похорон престарелых генеральных секретарей ЦК КПСС, по очереди принимавших высший правительственный пост с одной только, казалось, целью: чтобы с почестями лечь у Кремлёвской стены. Одряхлевшая у кормила власти партэлита с мрачной торжественностью уходила в мир иной, так и не построив обещанный коммунизм!

Но вот кому-то в голову пришла блестящая мысль: а не прекратить ли затянувшийся процесс печальных похоронных торжеств, который для россиян уже стал источником едких анекдотов, а за рубежом вызывал нездоровый кулуарный шепоток и ехидные усмешки? И тогда был избран не сказать, чтобы молодой, но относительно и не такой уж старый Генеральный секретарь, совершенно не имевший, однако, опыта управления таким огромным хозяйством, каковым был СССР.

Новый генсек с самого начала «круто» говорил и нелицеприятно критиковал политику, проводившуюся его предшественниками. Это вызвало у тщедушных граждан страны неподдельный панический страх:

— Ах, его убьют! Разве можно говорить правду?!

И его, действительно, хотели однажды отлучить от престола силой (возможно, был и вариант с убийством), но, слава Богу, всё обошлось, и он с завидным упорством продолжал демагогические заклинания в прежнем стиле: процесс, мол, пошёл. Но кое-кому заклинания стали резать слух, и его отстранили от управления страной «мирным» путём. Демократический процесс, о котором он постоянно твердил, оказывается, сам по себе идти не мог! Надо было ещё и что-то делать, а не ограничиваться одними только заклинаниями: «пошёл, пошёл». К тому же известно, что русский мужик без царя не может. Мужику нужна власть сильная, чтобы скрутила его в бараний рог! Благодушный генсек этим качеством, к великому сожалению, не обладал. К тому же, предшествующие генсеки оставили бедняге язвы бездарного правления, самой тяжёлой из которых была война в Афганистане. Под молчаливое одобрение миллионов матерей он эту войну, слава Богу, прекратил, ибо экономика страны не могла уже нести несоразмерное с национальным доходом бремя военных расходов.

Потом была катастрофа на Чернобыльской атомной станции — результат некомпетентного, бездарного и безответственного отношения работников управления (а они все без исключения были членами КПСС!) к выполняемой ими работе.

А потом «крутого» генсека оставили в руководящем кресле, но лишили руля. И кто? Свои же товарищи по партии! Пришло время смены власти, а вместе с этим и грандиознейшего раздела государственного имущества, примеров которому в мировой истории не сыскать.

Казалось, жизнь перевернулась с ног на голову: всё, что за время советской власти было добыто трудом и кровью народа и принадлежало государству, а значит, и в каком-то смысле каждому гражданину страны, неожиданно стало принадлежать какому-то конкретному лицу. Сам же процесс растаскивания страны не был открыто определён воровством народного имущества, а назван красивым словом «приватизация». Откуда-то появились люди, о которых прежде никто и слыхом не слыхивал, но которые вдруг стали владельцами заводов, фабрик, портов…

 

Для рядового труженика, несведущего в тонкостях политики, стало непонятно: для чего он всю жизнь горбатился? Для чего ему промывали мозги о чести и совести коммунистической партии, верной дорогой ведущей народ к коммунизму? Тот, кто вчера с высокой трибуны рьяно призывал честно трудиться и повышать производительность труда, чтобы построить коммунистическое общество, сегодня беззастенчиво присваивал себе всё, что успевал присвоить, становился собственником того, что было произведено трудом миллионов рабочих рук!

И тогда, не видя другого выхода, народ стал тащить всё, что только можно было утащить на себе. Неважно, нужно оно ему или не нужно. Что невозможно было утащить — варварски разбивалось, ломалось, лишь бы не досталось никому. В результате бессмысленного вандализма от бывших жилых домов остались только голые полуразрушенные стены, зияющие пустыми глазницами окон, разгромлены сельскохозяйственные комплексы, которые ещё вчера были гордостью совхозов и колхозов. Улицы сёл и деревень пришли в запустение, заросли дикой травой, заборы возле домов покосились. Такое раньше можно было увидеть разве что в кинофильмах об ужасных последствиях войны. Неужели же всё восстанавливалось и строилось только для того, чтобы однажды стать объектом варварского разрушения? Кому понадобился этот всероссийский погром?

Машеньке позже часто вспоминался эпизод, как она в последний раз ездила на автомашине в гости в город Челябинск, и на границе между Россией и Казахстаном люди в военной форме потребовали у неё какие-то документы.

— Да мы только в гости приезжали, тут наши родственники живут, — пыталась объяснить она военным.

— Вы находитесь на территории чужого государства и нарушили его закон, — спокойно, как само собой разумеющееся, ответил проверявший документы и приказал припарковать автомашину на стоянку, а самим пройти для оформления документов на таможенный пост.

Машеньку тогда будто ножом по сердцу полоснуло. Как же так? Она здесь работала, помогала строить город, и Челябинск всегда считала такой же родиной, как Поволжье, Алтай и Казахстан. И вдруг оказывается, что она здесь чужая, иностранка, и незаконно находится на территории чужого государства!?

Возвратившись домой в расстроенных чувствах, мать распорядилась быстро собираться в дорогу. Надо уезжать в Германию, на родину предков! В Германии их не будут считать иностранцами! А здесь они чужие!

Муж лежал в постели безучастный ко всему. Его уже во второй раз разбил инсульт, помутив на этот раз рассудок. Всего три года назад, когда Антон впервые пережил инсульт и медленно возвращался к жизни, дети обратились к нему с просьбой об эмиграции в Германию.

— Что значит — «все едут»? Едут только предатели Родины! Вы здесь выросли, получили от государства бесплатное образование, а теперь хотите драпать туда, к фашистам, чтобы задницы им вытирать? Нет! Пережили мы тяжёлое военное время, переживём и перестройку с приватизацией! В конце концов, здесь все свои, здесь нет врагов! Как-нибудь решим свои проблемы собственными руками.

Мать тогда поддержала отца, она всегда поддерживала его мнение, потому что он в её глазах был грамотней и её, и многих других на селе. Муж всегда очень много читал и обо всём толково разъяснял другим. Ей приятно было слушать его грамотные убедительные рассуждения.

Тогда они не сорвались с насиженных мест, не посмев ослушаться отца. И вот теперь, когда отец безнадёжно слёг во второй раз, потеряв способность мыслить, все стали срочно оформлять документы, в надежде выехать туда, куда многие родственники давно уже переехали. Там же, в Германии, они надеялись вылечить и поставить на ноги больного отца, безгранично веря в силу передовой европейской медицины.

«Человек предполагает, а Бог располагает», — говорится в пословице. Не дотянул Антон до благословенной земли предков, Германии. Умер за неделю до выезда за кордон. На руках у жены и детей умер, и был спешно погребён рядом со своими дядьями, с которыми когда-то строил светлое будущее для себя и детей. Смерть не дала возможности свернуть с «пути истинного», и остался он, таким образом, верным сыном своей Родины, не поддавшимся чуждому влиянию «гнилого запада». Здесь он родился и здесь умер, с той лишь разницей, что родиться ему довелось в СССР, а умереть в суверенной республике Казахстан. Но в его помутившемся разуме Казахстан по-прежнему оставался «нерушимым Союзом Советских Социалистических республик», верным сыном которого Антон себя с гордостью считал и не изменил которому до последнего вздоха!

 

 

III

 

Вот и настал расставанья печальный час,

И гармонист заиграл на прощанье вальс.

И обнимая, быть может, в последний раз,

Слёз не скрывают друзья, провожая нас.

 

Может быть это лишь сон,

Только лишь тягостный сон,

И объявили сейчас

Рейс не для нас?

Грустный, потерянный взгляд,

 

Слёзы, слова невпопад,

Горечь разлуки и вальс,

Кружащий нас.

Кружатся листья, жёлтые листья,

Кружится осени вальс.

Катятся слёзы из потемневших глаз.

Падают листья, кружатся пары,

Боль разрывает сердца.

Кружатся листья,

Кружится вальс без конца.

 

Смолкнет гармонь, и закончится этот вальс.

В небо холодное лайнер поднимет нас,

В дымке растают просторы родной земли,

И не найдут нас, вернувшись весной, журавли!

 

Последняя неделя перед отъездом в Германию прошла словно в кошмарном сне: скорые суматошные похороны с одновременным оформлением обязательных бумаг, упаковка в чемоданы самых необходимых вещей, тягостный прощальный вечер с родными и близкими, с добрыми напутствиями и глубокой щемящей болью в сердцах.

Отдали последние почести отцу, и Машенька вместе с семьями обоих сыновей выехала в далёкую неизвестную Германию.

Прибыв в Германию, они сначала попали в первый распределительный лагерь, находящийся в городе Фридланд. Германия встретила «блудных сынов» своих, предки которых двести с лишним лет назад покинули её пределы и вместе с потомками блуждали по просторам необъятной России, мрачно и безучастно. В кабинетах с какой-то равнодушной бюрократической деловитостью на прибывших заполнялись бесчисленные бумаги. Бумаги, бумаги, кругом одни бумаги. Тёплых слов или цветов при въезде в страну не было, как не было здесь тепла вообще, а цветы, по сравнению с теми, что остались на родине, выглядели какими-то жирными, закормленными, и вовсе не пахли цветами.

По сравнению с Казахстаном, где лето было летом, солнечным и знойным, а зима была зимой, холодной и вьюжной, с секущим лицо колючим снегом, здесь и лето было не лето, и зима — не зима. Всегда сыро, пасмурно и изо дня в день однообразно. Крыши домов, деревья, кусты и даже часть мокрого асфальта покрыты зелёно-чёрным мхом, таким же сырым и холодным, как и всё, что их окружало. Мрачная картина первого впечатления о Германии подавляла настроение и нагнетала новую, ещё неизвестную и непонятную тоску по оставленному Казахстану, называемую одним словом: «ностальгия».

 

Во Фридланде осень. А где-то вдали,

В дымке осенней тая,

В небе, курлыча, летят журавли,

Детства страну покидая...

 

Однако все понимали, что дороги назад нет, так как дома и имущество были проданы за бесценок, чтобы было, на что выехать в Германию, и купить всё это назад было теперь не на что, да и невозможно. Места, где они работали, были сразу же заняты другими людьми, лишь только они подали заявление на увольнение. Брать их на прежнюю работу заново никто не станет. Короче — прочь, неуместная хандра! Будем устраивать жизнь на новом месте! Да, кстати, говорят, что в Германии можно запросто приобрести автомобиль, что для большинства людей на родине было неосуществимой мечтой.

Прибыв во Фридланд, им надо было добиться, чтобы их отправили в ту федеральную землю Германии, в которой хотелось бы жить. Во втором лагере, расположенном уже на территории желанной федеральной земли, надо настоять на распределении в то место, где они конкретно хотели бы жить, и где, конечно же, живут родственники: рядом с роднёй начинать жизнь на новом месте всегда легче. Но ваше желание жить именно в том городе или селе, в котором хотите, удовлетворят лишь в том случае, если там уже живут ваши родственники. И вот вам первый сюрприз: в Германии, в отличие от России, Казахстана и других бывших советских республик, родственниками считаются лица, идущие по вертикали, то есть родители — дети. Даже братья и сестры родственниками не считаются, не говоря уже о кузенах (горизонтальная линия родственности). Так что попасть на место проживания к ним в один город или село законных оснований у вас нет. Разве что вам удастся каким-то другим путём убедить хладнокровных несговорчивых бюрократов.

Машеньке здорово повезло, если можно считать везением недавнюю смерть мужа. Его смерть неожиданно сыграла для неё и приехавших с нею потомков неоценимую роль. Машеньку жалели, выражали соболезнование по поводу неожиданной смерти мужа и поэтому везде шли навстречу её пожеланиям, в результате разрешив ехать именно в тот город, в котором проживали дальние родственники даже не Машеньки, а Антона, вместе с которыми она долгое время жила в одном селе в Казахстане. Кстати сказать, и родственники Машеньки жили тоже недалеко от них, километров за сто. Жить в одном городе с тётей Антона было для Машеньки большой удачей, ведь со своей роднёй она уже давно не жила рядом, поэтому и не представляла их ближе тех, с кем последние тридцать лет прожила бок о бок. С этими же родственниками Антона совершала она после переезда на постоянное место жительства многочисленные походы в «амты» — городские структуры управления — для оформления документов, которых в Германии оказалась тьма-тьмущая.

Самой больной проблемой её, как и большинства приехавших в Германию российских немцев, было недостаточное знание языка, неумение свободно говорить по-немецки. Машенька, конечно же, хорошо знала свой «домашний немецкий язык», так называемый «плат дойч», но почти совершенно не понимала, что ей говорили в «амтах», потому что там в обиходе был «хох дойч» — государственный язык, принятый на всех федеральных землях Германии. Да и разговор в «амтах» шёл вовсе не о делах вокруг стола и двора. Вопросы задавались на темы, никогда не обсуждавшиеся в семейном кругу, и, значит, в семейном обращении никогда не было слов, применяемых бюрократами в разговоре.

Кроме того, в «амтах» говорили на таком специфически бюрократическом языке, что даже местные немцы не всегда понимали однозначно, о чём идёт речь. В эти самые «амты» Машенька поэтому никогда сама не ходила, а всегда упрашивала пойти с ней кого-нибудь из родственников, наивно полагая, что раз те раньше приехали, то должны знать всё, о чём говорят бюрократы.

Впрочем, некоторые из потомков, приехавших с Машенькой в Германию, считали, что решать их проблемы родственники обязаны и будут ходить с ними в «амты» всегда, поэтому к изучению языка они отнеслись халатно, что отрицательно сказалось на их интеграции.

Кроме языка, были в Германии и другие, непонятные для воспитанного в Советском Союзе человека вещи. Например, с вами разговаривают вежливо и улыбаются, даже если сообщают плохие новости. Дома, на родине, как было принято? Если говорят плохое, то непременно с приложением мата. В лучшем случае — нахамят. И вам сразу становится ясно, что вы, чтобы защитить свои интересы, должны поступать так же. А тут и ругаться-то вроде бы неудобно — вам же улыбаются! Вот и пойми их! В крайнем случае, если вы упорно продолжаете приходить и настаивать на своём, то уже без обычной здесь дежурной улыбки, с непроницаемым выражением лица вам скажут: «Ферботен!» (запрещено) или предложат в следующий раз прийти с хорошим переводчиком. Если же сразу предлагают прийти с хорошим переводчиком, то с большой вероятностью можете быть уверены, что вам не повезло с амтовским работником, ибо вы попали на приём к бюрократу, который в Германию приехал уже давно, но всё ещё не воспитал в себе немецкое терпение.

Другой странностью в Германии является непременное желание совершенно незнакомых вам людей сделать вас счастливым обладателем чего-либо, вовсе неважно чего, просто вещи или даже миллиона евро! И для этого вам вовсе не обязательно знать немецкий язык! Надо лишь поставить крестик на соответствующем бланке и указать там свои фамилию, имя, адрес и номер счёта в банке, куда будут переведены эти самые миллионы, и подписаться в знак согласия стать счастливцем. Проще некуда! Правда, надо сразу внести деньги в начатое дело. Зато вскоре вам приходит первая радостная весть, что ваши шансы выиграть деньги или приобрести вещь значительно выросли, и если вы внесёте ещё некую сумму, то шансы выиграть резко возрастут, как и конечная сумма выигрыша, само собой разумеется!

Потом приходит вторая радостная весть, третья, и т. д., пока до вас не дойдёт, что пора прекращать азартную игру, которая и далее будет продолжаться за ваш счёт.

Но и это ещё не всё! Совершенно неожиданно ваш адрес становится известен другому «доброжелателю» с «более интересным предложением», и, если вам не наскучила первая игра, вы можете принять участие во второй, третьей и т. д.

Подобные странности могут встретиться вам и в виде почтовой карточки или письма на ваше имя, но могут и появиться у вашей двери в виде двухметрового парня-бугая или сногсшибательной девушки. Оказывается, они очень озабочены судьбой несчастных детей в домах для сирот или судьбой конкретного ребёнка, заболевшего, ну скажем, раком какого-то органа. И вот, эти сердобольные «самаритяне» собирают с миру по нитке, чтобы помочь несчастным людям. А может быть, вам проще будет переводить заболевшим деньги ежемесячно на вежливо указанный вам счёт в банке? Это так удобно, и никаких забот с вашей стороны! Всё будет идти автоматически!

Таких «сердобольных» людей в Германии великое множество, и о них ваш знакомый сосед немец скажет так:

— Эти люди хотят сладко есть и спать и при этом не работать.

Машенька, воспитанная в духе взаимопомощи, очень долго привыкала к такому, не распространённому на родине, способу вымогательства денег да ещё при столь большом количестве вымогателей. Но постепенно и она научилась твёрдо отвечать «нет», какое бы светлое будущее ей ни предлагалось и какие бы жалостливые речи ни произносились.

Самое слабое место переселенцев при таких случайных встречах состоит в том, что их менталитет не позволяет им держать пришельца у порога, так как порядочно воспитанные люди не разговаривают через порог. А прибывшие из бывшего СССР люди воспитаны быть порядочными. Они, как порядочные люди, конечно же, приглашают пройти в комнату. И тут можно со стопроцентной вероятностью сказать, что вас убедят что-то подписать или пожертвовать, или купить, потому что из вашей квартиры посетитель не выйдет, пока не добьётся своего. А вот выставить его сразу же за дверь у вас, таких воспитанных и порядочных, не повернётся язык!

Есть, конечно, ещё много и других странностей в благословенной стране, но эти — основные. И они будут следовать за вами по пятам всю жизнь, если вы не научитесь невежливо закрывать дверь перед носом незнакомых вам пришельцев или не открывать двери вовсе, коль видите этих людей впервые. Если вы не будете без сожаления выбрасывать в мусорное ведро письма с миллионными предложениями и отвечать по телефону, что у вас всё есть и вам ничего не надо. Не следует останавливаться на улице, если предлагают побеседовать на какую бы то ни было тему, включая и религиозную «о счастливой жизни на том свете и бренности земной жизни», ибо эти люди хотят помочь вам хорошо устроиться на том свете, если вы пожертвуете «малость» на это дело, живя на грешной земле. Так что желающим переехать в Германию следует хорошо подумать над вопросом, смогут ли они быстро переключиться и жить «невежливой» жизнью, замкнувшись в четырёх стенах и в узком кругу родных, близких и знакомых.

Сразу же по приезду в Германию Машеньке стали выплачивать вдовью пенсию за потерю кормильца, а спустя год начислили пенсию за стаж работы на родине. Получая впервые пенсию в Германии, Машенька смущалась и краснела, говоря, что неудобно как-то брать деньги у государства, для блага которого она не проработала ни одного дня.

В Казахстане, где она проработала почти всю свою жизнь, выплачивать ей пенсию отказались, считая, должно быть, её предательницей, раз уехала в другую страну. Хотя, пока работала, регулярно высчитывали из зарплаты часть денег в пенсионный фонд. Кто пользуется этими деньгами после её отъезда в Германию? Неясно.

А вот тем, кто переехал в Германию из России, пенсию на их родине выплачивают и, должно быть, не называют их предателями, а считают: раз человек заработал пенсию, так надо ему её выплатить, где бы он потом ни жил. И это справедливо. Но восток — дело тонкое! Сразу не поймёшь, где справедливость спрятана! Значит, так и надо, раз Казахстан ей в пенсии отказал. Казахстан — другое государство, и справедливость там другая.

Правда, вскоре оказалось, что полностью две пенсии, свою и за умершего мужа, ей выплачивать в Германии не будут, потому что согласно новому, недавно вошедшему в силу закону, её с семейством отнесли к группе «поздних переселенцев» (надо было раньше выезжать в Германию, чтобы не оказаться поздними). Для поздних переселенцев был установлен определённый потолок пенсии, выше которого никто из них получать не может, даже если он и имеет большой стаж работы на родине. Но вместе с доплатой за двух рождённых детей это были всё-таки деньги, на которые можно одеваться, иметь накрытый стол и надёжную крышу над головой. И это устраивало Машеньку. Хотя от второй пенсии она бы не отказалась.

Даже когда пенсию на несколько лет «заморозили», то есть не повышали вместе с ростом цен на потребительские товары, она не унывала, говоря: лишь бы не забрали совсем. Совсем же пенсию пока ещё не забирали, слава Богу!

У сынов жизнь в Германии сложилась по-разному. Один сын, Михель, уехал на другую землю, где стал жить вместе с родственниками жены. Там он устроился работать к крупному бауэру (крестьянину) и, как и тот, дни напролет был занят сельскохозяйственными работами, которыми, впрочем, занимался и на родине. Как работник он был особенно ценен для хозяина тем, что умел кроме основной работы ещё и ремонтировать технику — дело обычное для многих, кто работал в сельском хозяйстве на родине. Здесь же, в Германии, такой работник считается большой редкостью, потому что ремонтом техники занимаются специализированные предприятия, и ремонт обходится обычно в кругленькую сумму. Бауэр полностью использовал способности Михеля, прочно привязав его к своему хозяйству, и был доволен им как работником.

Другой сын, Иоганн, остался жить в том же городе, что и мать. Выехав с ним в Германию, его жена, русская по национальности, сделала широко распространённый среди эмигрантов со смешанным браком трюк: разругалась с мужем и выгнала его из дому. А почему нет? Гражданство она получила, а безмужние мамы в Германии кроме социальной помощи получают ещё и доплату за воспитание ребёнка в одиночку. Выгодно? Конечно! Так какой же смысл жить с мужем? Расходиться! И побыстрее!

Оказавшись за дверьми, Иоганн некоторое время ещё числился жильцом в том же бараке, где он был прописан сразу по приезде в Германию, хотя и жил всё это время у матери. Спустя два года, видя, что ничего уже в его жизни не изменится, он полностью перешёл жить к матери. Так у Машеньки появилось в Германии постоянное занятие: надо сына обстирать, а утром и вечером ещё и покормить. Но это нисколько её не тяготило, а даже, наоборот, вносило в её однообразную жизнь какой-то порядок и смысл.

В Германии, если человек не работает, то заняться ему абсолютно нечем. Поэтому люди, всю жизнь проработавшие не покладая рук, после выхода на пенсию от вынужденного безделья впадают в депрессию, чувствуя свою ненужность и непричастность к бурлящей вокруг них жизни. И это — в стране, полной комфорта!

Иоганн предполагал вести в Германии такую же хитромудро устроенную жизнь, какой она была у него в Казахстане. Шестимесячные языковые курсы, «шпрахи», он прокурил и проболтал с друзьями на перерывах между занятиями. Остальное светлое время суток проводил за банкой пива, не прилагая усилий хоть изредка заглядывать в учебник немецкого языка. Когда же курсы закончились, и пришло время искать работу, то, где бы он ни пытался устроиться, везде получал отказ с одним и тем же напутствием: подучить немецкий язык. Никакой зарплаты не хватит, чтобы оплачивать наёмного переводчика, который стоял бы рядом с ним на рабочем месте и переводил, что ему говорят по-немецки, а также что он отвечает шефу на родном русском языке.

Приехав в Германию, Иоганн сразу же купил старенький автомобиль, в надежде купить следующий новый и «покруче», а пока привыкнуть к езде по Германии на старом. Разобью, мол, не жалко; всё равно ведь старьё. Однако вскоре вынужден был переписать автомобиль на мать, потому что за неимением работы «сел на социал», а социальная помощь, как оказалось, не предоставляется владельцам автомобилей. Иди, сказали ему в социаламте, и продай автомобиль. А когда, мол, истратишь деньги, полученные от продажи, приходи за помощью!

Жизнь без автомашины Иоганн представить себе не мог. Хоть какая-никакая, а машина под ним была всегда, и он привык свысока смотреть на «безлошадников». Пришлось ему покрутиться с перепиской автомобиля на престарелую мать, иначе не на что было бы жить.

Не потрудившись познакомиться с законами Германии, Иоганн продолжал жить законами Советского Союза. Он полагал, что однажды придёт к нему на дом «дядя» из «амта» или вызовет к себе, и они будут, сидя за столом, вместе напряжённо ломать голову, как устроить дальнейшую жизнь, чтобы жить Иоганну не за счёт «социала», а работать и платить государству налог от получаемой им зарплаты. Но никто к нему не приходил и к себе не вызывал. От круглосуточного просмотра русских кинофильмов два месяца спустя у несчастного аусзидлера появились тёмные круги под глазами и пролежни на боках. Однако учить язык он по-прежнему не думал, учебники не открывал и не смотрел телевизионных передач на немецком языке, прикрывая лень придуманной им же самим отмашкой: «Я же не свинья, чтобы учить свинячий язык!»

Его, действительно, не забыли, вспомнили и прислали вежливое предупреждение, что если он не начнёт активно искать работу, то ему будут планомерно снижать социальную помощь вплоть до нуля. Оказалось, что и в Германии, как на его родине во времена СССР, наряду с правом на труд существует и обязанность трудиться.

Тогда он, проклиная немецкие порядки, пошёл учиться на водителя автобуса. Конечно, будь оно по его сценарию, учиться на шофёра ему не пришлось бы вовсе, так как он привез с собой из Казахстана такие водительские права, по которым нельзя было водить разве что автомобили–амфибии да, быть может, автомобили с вертикальным взлётом и посадкой. А тут какой-то дрянной автобус! Чему учиться? Но, если уж им так хочется платить ему за учёбу, он будет посещать дурацкие занятия и бить баклуши, потому что учить ему там нечего. И так всё знает.

Автомобили Иоганн действительно знал хорошо. Недаром он с малых лет крутил баранку отцовской «инвалидки», а повзрослев, много лет работал водителем на одном из крупных автопредприятий Казахстана практически на всех видах автотранспорта. Но привезённые им с собой права были в Германии действительны только лишь один год! Поэтому пришлось ему, скрепя сердце, распроститься с шикарными правами на все виды автотранспорта и идти учиться на примитивного водителя автобуса. Воспринял он это как насмешку судьбы над ним, издевательством над профессионалом высочайшего класса.

Но и здесь не обошлось без осложнений. Беда была не в самой учёбе. Что было нарисовано на схемах, он понимал прекрасно и даже мог бы другим разъяснить. Но изъясняться с преподавателями и другими учащимися надо было опять же на «свинячьем» языке! Всё это стоило ему нервов и седых волос, но всё же он закончил проклятую учёбу и получил вожделенные водительские права.

Работу он вскоре нашёл. Водители автобусов требовались в большом количестве. Но опять поперёк стал проклятый «свинячий» язык: пассажиры его что-то спрашивают, а он ни понять, ни ответить толком не может!

Тогда шеф пересадил его на школьный автобус, где много разговаривать не надо было: привёз, отвёз, и остаётся ещё время покурить с ученицами. И он покуривал с ними.

Что и как там случилось, трудно сказать определённо, но однажды пришла к шефу мамаша одной из учениц и заявила, что водитель автобуса, якобы, сказал её дочери, что хотел бы поиметь с ней секс. Состоялась долгая и нелицеприятная беседа между мамашей, Иоганном и шефом в присутствии переводчика, в ходе которой водителю с большими потугами и с неимоверными усилиями со стороны переводчика удалось доказать свою невиновность. Он убедил всех, что сказать такое не мог, потому что немецким языком в достаточной мере не владеет. Видимо, ученица неправильно поняла сказанное им слово «зекс», что означает число «шесть» и никакого отношения к сексу не имеет.

Инцидент был улажен, но всё же он, не выдержав колких шуточек со стороны коллег, ушёл с предприятия и устроился подсобником в бригаду строителей, где работало много русаков. В «амты» он по-прежнему не рискует ходить в одиночку, говоря идущему с ним туда земляку как бы шутя: «А ты для чего?» А вечерами после тяжёлой дневной работы по-прежнему смотрит телепередачи из России, «крутит» русские фильмы или переговаривается по Интернету с русскими девочками.

В Германии молодым переселенцам как воздуха не хватает общения, а так хочется с кем-нибудь поговорить по душам, высказать, что наболело, пожаловаться на непонятную страну с её непонятными законами и менталитетом. И вот, как отдушина, было найдено простое решение — собираться коллективом на «день шофёра», как назвали эти встречи устроители встреч. Большинство участников встреч имело автомашины, и выпивать среди недели было опасно: полиция могла обнаружить алкоголь в крови и лишить водительских прав. Поэтому решено было отмечать «день шофёра» по субботам сразу же после закупки продуктов на предстоящую неделю.

Однако против еженедельно организуемых пьянок вскоре заартачились жёны «шоферов». Им-то ведь приходилось в субботу что-то готовить к этим «праздникам души», да ещё и терпеливо выслушивать горячие «заумные» речи лихих «шоферов»!

Стали менять состав «шоферов» и места встреч, но это уже не могло спасти положения: «хорошее начинание» было на корню загублено мало смыслящей в этом деле женской половиной, не понявшей глубины души шоферов и важности их еженедельных встреч.

Иоганн, большой любитель и идейный вдохновитель «шоферских» собраний, потому что для этого не нужны были знания немецкого языка, и он чувствовал себя в кругу «шоферской братии» как рыба в воде, успел ко времени закрытия этих встреч заболеть. Доставленный в больницу в тяжёлом состоянии, «шофер» узнал, что у него инфаркт миокарда.

Машенька тяжело переживала за сына, ведь он был ещё очень молод для подобной напасти. А вскоре и второй сын, хотя и жил в другом городе, а не с ней, тоже оказался на больничной кровати с таким же диагнозом. Стали поговаривать о наследственной болезни. Но знакомые, кто близко знал братьев, считали, что виновны не гены наследственности, а их образ жизни: ребята переняли не самое лучшее из качеств отца — пристрастие к алкоголю, не потрудившись, однако, перенять его эрудицию и многое другое, чем отец в избытке обладал. Как говорится: плохое дело — не хитрое, большого ума не требует.

Когда в больнице побывал и второй сын, Машенька впервые задумалась, не зря ли она переехала с детьми в Германию? Может, прав был Антон, что нечего им здесь делать? Может быть, в Казахстане дети не заболели бы этой болезнью? Ведь не было её у них там!

Правда, после посещения больницы сыновья заметно присмирели и к «тяжёлому» алкоголю больше не притрагивались, лишь позволяли себе изредка немного пивка после горячего рабочего дня да пивка на встречах «шоферов», ставших после посещения больницы не столь частыми, как это было прежде. Старший сын даже прекратил курить, а второй стал вести строгий учёт скуренным сигаретам. И опять всё стало на свои места, пришло в былое равновесие.

Но вот новый удар судьбы: у старшего сына, Михеля, погиб единственный сын. Погиб по-глупому. Собирались парни и девчата на пикник, и надо было подвезти заготовленные накануне шашлыки. Один из парней оказался с машиной. Он уговорил внука поехать с ним, помочь погрузить кастрюли с шашлыками в автомашину. Торопились ребята, и на высокой скорости, не вписавшись в поворот, выехали на встречную полосу дороги и врезались в тяжёлый транспорт. Из сидевших в машине только одного парня с тяжёлыми переломами костей отвезли в реанимацию. Двух других, в том числе и внука Машеньки, прямиком отправили в морг. Всё произошло так неожиданно, что Машенька сразу не поверила сообщению о смерти внука, посчитав сообщение ошибочным.

Это было второе, самое тяжёлое потрясение в её жизни. Первое — когда погиб в холодных водах Чумыша её брат Виктор. Он ушёл из жизни, когда война уже закончилась, и впереди виделась только радостная счастливая жизнь. Почему Господь забрал его? Почему не дал жить нормальной человеческой жизнью, ведь он пережил тяжелейшее время и должен был бы быть вознаграждён за это долгой жизнью? А он даже одного года не прожил после окончания войны!

Второе случилось спустя пятьдесят лет, за много тысяч вёрст вдали от первого, в Германии. Тогда жили тяжело и голодно, а теперь в достатке и без забот о хлебе насущном. Но смерть, оказывается, приходит и когда жизнь тяжела, и когда жизнь хороша. И как в далёком сорок пятом восстала её мать Агата против случившегося с дозволения Бога, восстала, похоронив внука, и Машенька. Этот внук был для неё как родной сын. Он, считай, и рос-то у ней в дому, приходил утром и по мере сил помогал по хозяйству. Хотя и дома у отца с матерью обязанностей у него было немало: и двор содержать в порядке, и в хлеву прибираться, и скот вовремя напоить и накормить. Приехав в Германию, он быстро нашёл работу, не сидел на шее у родителей, считался хорошим работником. За что же, Господи, ты так рано лишил его жизни? Ведь он такой молодой, девятнадцать лет ещё не исполнилось! Жить бы да жить парню! А он погиб. Почему?

Долго убивалась Машенька по внуку и ни о чём другом думать не могла:

— Нет Бога на свете, нет справедливости! Почему Он его забрал, а не меня? Я уж достаточно пожила, всё видела, все перенесла, и смерть мне была бы даже в радость. Так нет же, меня Он оставил, а его забрал!

После смерти внука жизнь в Германии уже не казалась ей хорошей. Может быть, там, в Казахстане, не случилось бы этого? Ведь там не собиралась молодёжь на пикники с шашлыками, не было у людей такой возможности. Да, это только здесь, в Германии, и могло случиться.

Время постепенно залечило и эту рану. Но спустя четыре года умерла тётя, земля ей пухом, с которой Машенька долгие годы жила в Казахстане в одном селе. Умерла в преклонном возрасте; дал Бог испытание прожить жизнь тяжёлую, но и дал счастье умереть на руках у детей. Тётя так и не приняла новую жизнь в благословенном фатерланде. Так и жила она той прежней жизнью, в своём маленьком дворике в казахстанском селе, забываясь иногда, что она в Германии, и порываясь то корову встретить из стада, то цыплят покормить. Она считала, что переезд в Германию — это ошибка. Надо было оставаться там, где она всех знала, и её знали все.

Умерла тётя, и совсем пусто стало на душе у Машеньки. Лишь сын, непутёвый её сын Иоганн, которого надо было вовремя накормить и обстирать, и который теперь уже окончательно решил остаться с нею, потеряв всякую надежду на восстановление бывшей семьи или создание новой. Лишь он один остался теперь до конца жизни её единственной заботой и каким-то смыслом жизни. Присматривая за ним, Машенька чувствовала себя ещё кому-то нужной на этом свете.

Всё чаще вспоминала она, как бы заново прокручивая в памяти, свою непростую с крутыми поворотами жизнь. Всё чаще вспоминала Урбах, Алтай, Челябинск, Казахстан, село, в котором жила перед отъездом, где родились дети, и где похоронен Антон (похоронили бы и её рядышком с ним, если бы не переехала в Германию). Обид, какие муж частенько доставлял ей, она не помнила. Отрезок жизни, прожитой с ним, казался ей поэтому светлым, радостным и счастливым.

Всегда и везде было трудно в жизни, но всегда и везде жива была светлая надежда на счастливое будущее. И вот это будущее наступило, ждать чего-то нового и лучшего уже нет смысла, ибо жить осталось немного, всего ничего.

Но почему-то теперь ей казалось, что всё самое лучшее, что у неё в жизни было, осталось там, в том невыносимо тяжёлом прошлом, когда мечталось о счастливом будущем. Почему же тогда, в то время, она не замечала этого счастья? Ведь оно шло рядом с нею!

Раскулачивание, трудармия, комендатура — да это ли было хорошим? Что более мрачное можно придумать для жизни одного поколения? А она прошла всё это, пережила. Для чего? Чтобы как плату за всё получить напоследок самый тяжёлый удар — перестройку, одним махом перечеркнувшую весь смысл неимоверно тяжёлых лет рабского труда, все мечты о светлом будущем, на алтарь которых она и миллионы других людей положили столько сил и жизней! Господи, ведь Ты и это допустил!? Как же мне верить Тебе, Господи?

Машенька сидела у открытого настежь окна и с высоты четвёртого этажа задумчиво рассматривала заботливо ухоженный зелёный дворик, стоящие рядом дома, такие разные внешне и такие однообразно рациональные по устройству. Ей вновь вспомнились детство и юность, но на этот раз с такой трепетной теплотой и нежностью, что сердце остановилось на мгновение, изумившись чистоте и яркости восприятия, а потом забилось в груди неистово и гулко, и по морщинистым поблекшим щекам старушки медленно скатились две жгучие слезинки...

 

Вот уже виски седеют -

Испытала жизнь сполна.

Но с годами всё милее

Мне родная сторона!

 

И печали сердца вторя,

Ясно, будто наяву,

Вижу, как пылают зори,

В небе облака плывут.

 

Слышу колокола звоны,

Плач кукушки в тишине.

И печаль тоски бездонной

Разрывает сердце мне.



 





<< Назад | Прочтено: 374 | Автор: Антони И. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы