RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Как хочется жить!

(Война глазами ее „Детей“)

 

 

    ЖЕНИДОРА МЕДНИК

Наша семья – наша судьба

 

В 1940 году наша семья в полном составе - Натан Медник (папа), Наха Медник (мама) и четверо детей (Давид, Либуца, Рувин и я, Женидора) - выехала из Румынии в Молдавию в город Добравены, к родителям отца. Нас всех  с чемода­нами посадили в машину. Мне было всего четыре года, и меня буквально засыпало этими чемоданами. Когда на гра­нице все вышли из машины, то меня сразу не нашли, броси­лись искать и обнаружили под грудой чемоданов. Вскоре мы приехали к дедушке и бабушке в Добравены.

 

Папа устроился работать в госстрахе, и ему дали кварти­ру в г. Сороки, куда мы и переехали. Там 20 октября 1940 года родилась наша младшая сестра, Олгуца. Квартира бы­ла хорошая, с садом. Жили мы на пригорке, над Днестром.

22 июня 1941 года я с папой спала во дворе на завалинке. В 4 часа утра началась война. Стали сильно бомбить Днестр.

 

Мама

 

Мы взяли с собой документы, кое-какие вещи и спустились к реке. Папа решил пойти в военкомат, там ему сказали, что коммунисты покидают город последними. Как только мы оказались у реки, бом­ба упала на наш дом. Это было на­ше первое боевое крещение.

У Днестра собралось очень много людей, и все ждали, когда дадут лодку, чтобы переправиться на противопо­ложный берег - там была уже Украина, село Цекиновка. А Днестр бомбили по-черному. То тут, то там лодки с людь­ми переворачивались. Мы не знали никакого языка, кроме румынского. Сначала в лодку сажали матерей с грудными детьми.

Наконец нас - пятерых детей (Олгуце было 8 месяцев, мне, Женидоре, - 5 лет, Рувену - 7 лет, Либуце - 10 лет, Да­виду - 11 лет) и мамочку - нашу посадили в лодку. И вот мы плывем по Днестру, а самолеты летят и бомбят реку. Меня ранило осколком в плечо. То там лодка переворачивается, то здесь... А нас выкинуло на берег волной.

Это было наше второе боевое крещение. Так мы оказа­лись на противоположном берегу. Мама постелила на зем­лю коврик, который успела взять с собой, и накрыла нас черным пледом - это была маскировка.

Потом мы вошли в какой-то двор. Вышла хозяйка с пал­кой в руке и стала прогонять нас. И мы ушли, где пешком, где на подводах, держась друг за друга. Потом сели в поезд. Поезд был набит битком, и одна женщина, подняв руки к небу, все время причитала: «Ой, хоть бы бомба не упала на наш вагон» - и так всю дорогу, пока поезд не остановился на какой-то станции. Как только мы отошли на 15-20 метров от поезда, пролетел самолет и сбросил бомбу на наш вагон. Это было наше третье боевое крещение.

Нас эвакуировали в Сталинград, куда мы долго добира­лись. В дороге я сильно заболела, да и еды у нас не было. На какой-то станции к маме подошла женщина и сказала на идиш, что в соседнем поезде военные раздают хлеб.

Мама взяла меня на руки и побежала туда, но хлеба уже не было, осталась только одна заплесневелая буханка. Мама аккуратно обрезала ее и раздала нам. И опять, где пешком, где на подводах, удалось нам добраться до стан­ции Бузулук, несмотря на непрекращающиеся бомбежки. Измотанные и больные, сошли мы на станции. Начальник велел посадить нас на подводу и отвезти туда, где собира­лись беженцы. Когда мы туда приехали, маме знаками объ­яснили, что здесь и так много людей, поезжайте обратно на станцию и просите, чтобы вас отправили в другое место.

На станции мама, также знаками, объяснила, что папа ушел добровольцем на фронт. Тогда нас всех быстро по­слали в баню, переодели, накрыли стол. Мы даже боялись к нему подойти. Солдат, который стоял у стола, сказал нам: «Ешьте, ешьте!» Мы растерялись, ведь слово «ешти» по- румынски - «выходите». Давид сказал: «Что это они нас при­гласили, а теперь выгоняют...» Но солдат повторил заново, показывая знаками. Мы поели. Начальник станции подарил маме шинель.

Наш путь лежал в Сталинград, но маме сказали, что с пятью детьми она туда не доедет.

«По дороге есть колхоз «Вторая пятилетка», поезжайте туда».

И мы поехали в Бузулукский район, Малогосфирский сельсовет, колхоз «Вторая пятилетка». Председатель колхоза нас принял хорошо, дал квартиру на окраине села, молока, чтоб мы немного попра­вились. Но мама все просила дать ей работу. Она выполня­ла различные поручения. В колхозе мы прожили до 1943 го­да, и все это время ничего не знали об отце. Оказалось, он девять суток провел в окопах, наполненных водой, т.к. их окружили немцы, и они не могли выйти, пока не приш­ли наши и не освободили их. Солдат разместили по разным больницам. Отец попал в Бузулукскую больницу. Сколько времени он там пролежал, не знаю, но после выписки ему дали месяц отпуска.

А в больнице как раз работала женщина из нашего колхоза, Уля Патей - по-мордовски - «сестра». Отец сказал Уле: «Зачем мне этот от­пуск? Мне все равно не­куда идти. Была у меня красавица-жена и пятеро детей, а теперь не знаю – где они». Тогда Уля сказа­ла: «Пойдем со мной, у нас живет одна молдаванка с пятью детьми, вдруг это твоя жена!»

В тот день мама пошла домой покормить нас обедом, а старшего брата, Давида, оставила присмотреть за теля­тами. Когда-то отец говорил ему: «Не будешь учиться - па­сти тебе телят!» Так и получилось. В это время на дороге показались Уля с отцом. Отец позвал сына по-румынски: «Дидилика, Дидилика!» Кроме отца никто не мог его так звать. Давид не сразу узнал в солдате отца, а когда узнал, то побежал к нему. Телята разбрелись кто куда. А мама как чувствовала, и послала второго брата, Рувина, посмотреть, не распустил ли Давид телят. Рувин вернулся домой и го­ворит: «Все телята в огороде, а Давид побежал к какому-то военному». Мама стала выгонять телят из огорода и ругать Давида, а он говорит ей: «Мамочка, не кричи - папа идет!» Когда мама увидела отца - побежала к нему и возле него упала в обморок.

Вечером весь колхоз собрался у нас. Все расспрашивали отца, не видел ли он такого-то и такого-то. Приходили раз­ные люди, подолгу сидели и разговаривали. Папа провел с нами весь отпуск, но время летит быстро. Обратно его про­вожал весь колхоз.

Прошло шесть месяцев, от папы не было вестей. И вот, наконец, прибыл маленький треугольник с такими слова­ми: «Не могу писать, уезжаю со своими бойцами на фрон­товую полосу». К тому времени отец уже был сержантом. И опять шесть месяцев не было писем. А потом пришла похоронка. И опять весь колхоз собрался у нас...

После этого мама силь­но заболела, думали, что не выживет. Давид с Ли- буцей сказали, что будут с мамой до последнего вздоха и Ольгуцу никому не отдадут.

Меня и Рувина отправили в детский дом. В это время мама пришла в себя и спросила, где мы с братом. Ей сказа­ли, что нас отправили в детский дом. «Передайте им, если останусь жива - обязательно заберу их», - только и смогла сказать мама. Так мы с братом оказались в детском доме в селе Елишановка, Бузулукского района. Мне было шесть лет, Рувину - восемь. Целый год мы не видели родных, и нам сказали, что мама умерла.

Как-то раз для нас, малолеток, устроили соревнование и повели на поле. Там рос зеленый горох, и нам сказали: кто соберет больше гороха - получит кусочек черного хле­ба. Я выиграла этот приз! Получив драгоценный кусочек хлеба, я закричала: «Рувин, Рувин, смотри, что я выиграла!» Рувин подошел, выхватил у меня хлеб и быстро проглотил его. Боже, как же я плакала! И тут вошла заведующая детдо­мом и сказала: «Женидора, не плачь, твоя мама приехала». Я остолбенела: «Какая мама, ведь она умерла!» - «Нет, врачи выходили ее, вот она!» - и открыла дверь. Вошла наша ма­ма! Я бросилась к ней. «А где же Рувин?» - спросила мама. Я рассказала ей про историю с хлебом, и она попросила позвать его. Я закричала в окно: «Рувин, беги сюда, мамочка приехала!»

В тот же день мама забрала нас из детдома. После этого нам пришлось еще много всего пережить.

 

Раскинулись рельсы стальные

(на мотив песни «Раскинулось море широко»)

 

              Раскинулись рельсы стальные,

              По ним эшелоны стучат.

              Они с Украины вывозят

              В Германию наших девчат.

 

              Прощай, дорогой городишко,

              Моя дорогая семья,

              И ты, черноглазый мальчишка,

              Ты вспомнишь порой про меня.

 

             Прощайте, родные садочки,

              Мне больше в садах не гулять,

              Пришлось мне в Германии страшной

              Свой век молодой коротать.

 

              Забыть ли нам плач материнский

              И хмурые лица отцов,

              Которые нас провожали,

              Как будто живых мертвецов!

 

              Когда же с победой вернется

              Мой брат краснофлотец-герой,

              То все вы ему расскажитe

              О бедной сестре молодой.

 

 

ЛИЯ ШAЛУН                              

 

Я родилась в Одессе. Когда началась война, я только что закончила первый класс школы. Город бомбили, мы выбе­гали в подъезд, и все соседи теснились там, вздрагивая от ударов зениток, наблюдая за вспышками их огня и за бегом прожекторов по небу. Все это я отлично помню.

Напротив нашего дома был госпиталь. И мы, ребята, бе­гали смотреть, как из машин выгружают раненных. Горел оперный театр. В августе заговорили об эвакуации. Судоре­монтный завод, где работал отец, вывозил оборудование и своих работников с семьями.

28 августа мы под проливным дождем поднялись на борт грузового парохода «Восток», нас разместили в гру­зовых трюмах, освещения не было - нужна была полная светомаскировка, т.к. опасались налета фашистских самолетов. Четверо суток мы шли до Мариуполя (позже он стал называться г. Жданов). Там пробыли месяц, и начались все чаще раздаваться сигналы воздушной тревоги.

На барже за одну ночь мы перебрались в город Эйск, оттуда поездом - в город Баку.

В Баку нас не приняли, кое-как сумели попасть на тепло­ход «Туркменистан», и по бурному штормовому Каспию до­брались до г. Астрахань.

Нас поселили в доме колхозника по 5-6 семей в одну комнату. Вскоре отец и мать устроились на работу на су­доверфь и в том же районе сняли комнату. При переезде по морю я заболела, оказалось воспаление легких. Плохо бы­ло с едой, а для больного ребенка нужен был хотя бы сахар, чтоб попить горячего чая, но и его не было.

Помню, как однажды медсестра (из местных), которая приходила мне делать уколы, принесла немножко леден­цов. Это было такое счастье, что я это помню всю жизнь.

Но немец подходил все ближе к Сталинграду, Астрахани. Уже бомбили Астрахань, горели заводы. Бомбили часто, и снова мы собирались в подъезде, замирая от каждого уда­ра зениток. Мать отправили на рытье окопов вокруг горо­да. Через месяц она вернулась больная, чуть живая.

Судоверфь стала отправлять семьи работников в эвакуа­цию в сентябре 42-го года. Отец оставался со всеми на заводе  на казарменном положении, т.е. круглосуточно.

А мы плыли на маленькой рыбнице, которую море бол­тало, как щепку. Не было еды, воды. Кое-как через пять дней добрались до Чурьева, перебрались из порта на вок­зал, посадка в вагоны проходила в страшной давке, мест не было.

Мы долго просто стояли, потом все как-то утряслись, и мы смогли сесть. Так сидя ехали восемь суток. Не было воды, иногда ее набирали из паровоза, она была вонючая, противная. Пили, зажав нос.

Наконец в степи показались огни города. Огни! Это бы­ло чудо, ведь до сих пор везде была светомаскировка. Так мы прибыли в город Аральск, на Аральском море.

Сняли землянку: одна комната на земляном полу на две семьи (8 человек). Мама устроилась на работу, я пошла в третий класс.

Зимой  снежные бури заносили землянку по самую крышу. Откапывались через окошко, снег набирали в ведро или чайник - другой воды не было.

Летом ходили за водой за 2-3 км на вокзал. Топили верблюжьими кизяками, которые я собирала. Раз в месяц по­лучали скудный паек. Вещи, какие остались, мама меняла на рис и муку. Так и выжили.

2 февраля 1943 года - победа над Сталинградом, с кото­рой началось отступление фашистов. В августе мы погру­зились в «теплушку» (вагон для перевозки скота) и, прео­долевая путевые мытарства, добрались обратно к отцу, в Астрахань. Там и остались.

В Одессу вернуться не было возможности, да и некуда было.

Такова вкратце наша эпопея.



ЕЛЕНА БРИТВИНА

 

Когда началась война, мне было восемь лет. Наша семья: папа, Лев Семенович, работал кассиром в банке, мама, Со­фья Давидовна Островская - учительница русского языка и литературы, брат Давид 1928 года рождения и я - 1933 года.

В 1941 году город Кривой Рог  Днепропетровской обла­сти, где мы жили, начали бомбить немцы.

Мы эвакуировались. На сборы было мало времени, и уехали, практически, в чем стояли. Ехали в открытых гру­зовых вагонах, без крыши. Поезд все время бомбили. Ког­да налетали самолеты, поезд останавливался, чтобы люди могли побежать в поле. Когда они улетали, поезд трогался, и надо было успеть сесть в вагон.

Ехали долго, пересаживались. Потом оказались в Узбе­кистане, на конном заводе, в Ташкентской области, Янгиюльского района. Жили в бараке, в проходной комнате. Бы­ло голодно, был антисемитизм.

В 1943 году получили извещение о смерти папы, он по­гиб в бою под Курском. В 1944 году, когда город освободи­ли, люди стали возвращаться. Мы тоже вернулись в Кривой Рог.

Когда ехали обратно в открытых товарных вагонах, по­езд останавливался на станциях, люди бегали за кипятком. На одной из станций, кажется, Запорожье, мы с братом вста­ли в очередь за кипятком, и вдруг увидели, что поезд наш поехал. Мы бросились бежать, у меня в руках был метал­лический чайник с крышкой - по тем временам очень цен­ная вещь. Вдруг крышка покатилась в сторону, я побежала за ней, брат - за мной. Мама в вагоне кричит, у меня до сих пор эта картина в глазах. Брат схватил меня, бежали за по­ездом, кое-как оказались в вагоне.

Приехали. Жить негде. Много разбомбленных зданий. Приютили родственники в проходную комнату. Было очень голодно. Антисемитизм не скрывался: «Кто вас звал? Зачем приехали?»

Так прошли детские военные годы.

 

 

ЛАУРА ЛУРЬЕ


Встреча на дороге

 Каждое утро наш дедушка надевал сапоги и плащ (по­года в августе 1941 года выдалась холодной и дождливой) и шёл на почту узнать, нет ли каких-нибудь вестей о наших родителях...

Когда началась война, мы жили на даче под Минском, а мама и папа ещё оставались в городе, принимая экзамены у студентов. Мы слышали далёкие звуки взрывов и даже пытались спрятаться в овраге, но истинных размеров тра­гедии, естественно, не знали. Страшную весть принёс нам сосед по даче Саул Моисеевич Шульман: Минск бомбят, весь город горит, и неизвестно, живы ли наши родители. Он предложил нам уехать вместе с его семьёй на Восток. «Иначе вы останетесь здесь, а немцы совсем близко», - ска­зал он. И мы согласились, ещё даже не догадываясь, что этот человек спас нас...

И вот, оказавшись в далёком башкирском зерносовхозе, мы писали и писали тёте Иде, которая жила в Москве, на­деясь узнать о судьбе наших родителей. А дедушка каждый день ходил на почту... Когда он возвращался, мы пытались по его лицу узнать, есть ли вести. Но лицо старика было за­стывшим, с каплями дождя или слёз, и мы ничего не спра­шивали - всё и так было понятно. Но однажды он вернулся быстрее обычного. Его голубые глаза сияли, даже казалось, что морщины на лице разгладились. В его руках была дол­гожданная телеграмма: родители живы, они в Чувашии, и мама уже едет за нами! Мы стали готовиться к встрече. Все жильцы большого одноэтажного барака радовались вме­сте с нами.

И вот пришла вторая телеграмма - мама уже в Магнито­горске, и лишь несколько десятков километров разделя­ют нас! Но случилось непредвиденное - глинистую дорогу развезло от дождя, всякая связь с Магнитогорском прекра­тилась, и нам оставалось только ожидание. Как оно тяжело, когда мама почти рядом! А по небу все плыли низкие об­лака, и шел дождь. Нам он казался бесконечным. Но через несколько дней мы узнали, что какой-то смельчак-шофёр решил добраться до Магнитогорска, и упросили его взять нас на свой грузовик.

Дорога была ужасной, нам казалось, что мы уже никогда не доедем. Размокшая рыжая глина прилипала к колёсам, машина буксовала, и всё время шёл дождь. Наконец, мы в здании магнитогорского вокзала. Но как же найти в этом большом уральском городе маму? Только номер почтового отделения, откуда была послана телеграмма, мог помочь нам. И опять дедушка двинулся в путь, оставив нас, мокрых, продрогших, но полных надежд на вокзале.

Сама судьба взялась компенсировать наши пережива­ния. Оказалось, что одна из сотрудниц почты, с которой была послана телеграмма, сжалилась над мамой и взяла ее к себе, чтобы скрасить ожидание встречи с нами. И вот мы у её дома. Ещё минута - и мы будем с мамой!

Но здесь нас опять ждало ещё одно небольшое испыта­ние. Нам сказали, что мама, чтобы хоть немного заполнить время ожидания, пошла в баню... «Да вон она идет!» - ска­зала хозяйка дома, указав на дорогу. В конце широкой пес­чаной улицы двигалась одинокая фигура. Шла она медлен­но, в её походке чувствовалась какая-то отрешённость. Я до сих пор не понимаю, как моя неповоротливая и неспор­тивная сестра смогла так стремительно выбежать из дома и броситься навстречу маме. Я бежала за ней и кричала: «Мама! Мама!»

Или услышав мой крик, или почувствовав что-то, мама подняла голову... Бросив сумку, она побежала навстречу нам. И через минуту мы уже сидели прямо посередине  мокрой от дождя  дороги, обнимали друг друга и плакали. Редкие прохожие останавливались и смотрели на нас. А из дома к нам своими нетвёрдыми стариковскими шагами  шел дедушка.

Неизвестный спаситель

Свидетельницей этой истории я не была, но моя память сохранила до мельчайших подробностей то, что много раз рассказывала нам мама.

Минск горел. Трудно было узнать знакомые улицы в этих засыпанных камнями и пеплом дорогах, с полуразрушен­ными зданиями вдоль них. Поезда и автобусы были пере­полнены, и добраться до дачи каким-нибудь транспортом не было надежды. А на даче оставалось самое дорогое - де­ти. Мой отец уже тогда был очень больным человеком, и маме зачастую приходилось водить его на лекции. Но вы­хода не было, и они решили идти на дачу пешком. Доби­рались долго, часто останавливаясь на отдых, но мысли о детях толкали

их вперёд. И вот, наконец, дачные домики. Но почему так безлюдно вокруг? Большинство из них было пустыми. Пустой оказалась и дача, где несколько дней то­му назад, уезжая на работу, они оставили детей с дедушкой Семёном Лазаревичем - отцом мамы. Быть может, их можно найти на вокзале?

Вокзал маленькой железнодорожной станции Крыжов- ка под Минском был неузнаваем. Толпы людей метались по перрону, пытаясь сесть в проходящие редкие поезда. Но тех, кого искали родители, среди них не было. И они ре­шили добраться до Смоленска. В Смоленске картина бы­ла еще более страшной. Над городом кружили немецкие самолёты, бомбили и расстреливали беззащитных людей. Полные отчаяния, они сели прямо на землю. Надежда на возможность выехать таяла с каждой минутой. Моральные и физические силы иссякли. И всё-таки родители с трудом поднялись и заставили себя выйти на платформу.

Поезда проходили мимо. Они были настолько перепол­ненными, что двери даже не открывали. Люди ехали в пас­сажирских составах, теплушках, на крышах вагонов. На до­рогах поезда бомбили, но иного пути выбраться из этого ада не было.

Поездов становилось всё меньше, и каждый из них мог стать последним. И вот, наконец, подошёл пассажир­ский состав, двери вагонов были закрыты, но к нему сразу устремились люди, отталкивая более слабых и менее ре­шительных. В числе последних были и наши родители. И вдруг чьи-то сильные руки подхватили их. С криком «Кого вы не пускаете? Профессора Лурье вы не пускаете?!» - че­ловек стал стучать в двери вагона. Двери на минуту приот­крылись, и он силой втиснул родителей в образовавшуюся тонкую щель. Они не знали, кто этот человек, и даже почти не видели его лица. Но до сих пор в памяти нашей семьи хранится образ человека, который спас маму и папу от не­минуемой гибели.

Звуки скрипки

Мы ехали с мамой из Башкирии в Чувашию к папе. Пе­ресадка была на станции Алатырь. В моей памяти остался огромный полутёмный зал, заполненный людьми. Они си­дели на скамейках или просто на полу, разговаривали, кор­мили детей, некоторые спали. На всех лицах я видела одно и то же выражение: страдание, горе, настороженность.

Атмосфера зала давила, угнетала, хотелось поскорее вы­йти на воздух, вдохнуть полной грудью его вечернюю све­жесть. Это напряжение сковывало. Даже дети, поддаваясь общему настроению, не бегали, не резвились, не играли, и то тут, то там  слышался их жалобный плач.

И вдруг в этом мрачном зале возникла грустная нежная мелодия. Казалось, что она лилась откуда-то сверху, прони­кая в каждое сердце, тихая и пронзительная одновремен­но. В ней слышалась боль отчаяния - и вера в судьбу. Она ранила - и врачевала, звала куда-то - и успокаивала. И лица людей разгладились, посветлели, даже дети перестали пла­кать. Ни в одном концертном зале не было таких благодар­ных слушателей.

А неизвестный скрипач все играл и играл, выражая в звуках свои чувства. Как они были понятны всем! Я вспоми­нала два прошедших месяца без родителей, которые были наполнены тревогой и мыслями о них.

Под звуки музыки каждый думал о своем, и она как бы собирала все эти мысли в одно, изгоняя из сердец отчаяние, боль потерь, неуверенность в будущем и рождая надежду. Наверно, никакие даже самые проникновенные слова не смогли бы сотворить что-либо подобное. И я, будучи еще девочкой, почувствовала тогда впервые поразительную силу музыки.

Кем был этот неизвестный скрипач? Что он играл?

Не знаю, но до сих пор в моей памяти звучит эта удиви­тельная мелодия.

 

Начало войны

 

Начало войны... Алатырь... Вокзал...

Огромный, людьми переполненный зал,

Кругом полутьма, и на лицах тревога,

Здесь каждого ждёт в неизвестность дорога:

 

В теплушках, подальше от бомб и смертей,

Везут поезда стариков и детей.

Свет не зажигают - боятся налёта,

Там дремлет на лавке измученный кто-то,

 

Здесь, сделав из сумок и курток кровать,

Детишек заставить пытаются спать...

А в этом углу затаилось страданье -

Прощанье с солдатами, боль расставания.

 

Не могут разнять они сомкнутых рук,

И не было горше, страшнее разлук...

Иль это во сне? Или грёза была?

Над залом мелодия вдруг поплыла.

 

В ней слышалась грусть, и любовь, и тревога,

Смычок где-то струны волшебные трогал...

Была та мелодия - как утешенье,

Рождала надежду на жизнь, на спасенье.

 

Скрипач неизвестный на скрипке играл,

Себе и другим устоять помогал.

Минуло с той ночи уж за шестьдесят,

Но в сердце те звуки доселе звучат.

 

 

 


НИНЕЛЬ ЗИНОВЬЕВА

 

Война застала меня, Зиновьеву Нинель, 15.07.1935 года рождения, в Белоруссии, в городе Речица. Жили мы с ма­мой у бабушки по улице Ленина. Отец расстрелян 14.04.1938 года  в городе Смоленске. Помню очень жаркое лето, горел за городом бензин, или нефть. Огромное дымное пламя ви­село над городом. Все кричали и метались в поисках спасе­ния. Я схватила чайник с солью и зонтик, мама взяла меня на руки и вместе с бабушкой, Хвойницкой Геней, побежали через сквер, к реке. Многие туда бежали.

На берегу стояла баржа из-под угля, и мы полезли по до­скам. Кто падал в воду, уже не выходили. Крики, плач. Мы успели влезть, и баржа отошла от берега. Люди рвали на себе волосы, безумно кричали. Двигатель заглох, и баржа шла по течению. Где-то нас прибило к берегу, и мы голод­ные шли неизвестно куда.

Потом, помню, в тамбуре товарного вагона мы куда-то ехали. Бабушка была ранена в руку  еще на барже, оскол­ком. Голодные, совсем без сил, мы оказались где-то недале­ко от Сталинграда.

Бабушку поместили в госпиталь, который был в здании вокзала. Это уже когда мы пришли пешком в Сталинград. Все время хотелось кушать, а вещей и еды не было. Так, кто-то из жалости дал маме фуфайку и что-то из овощей. От голода мы опухли. У бабушки в ране завелись белые черви, а перевязок не было. Мама сняла свое белье и разорвала

на тряпки. Она через окно влезала в «госпиталь» и сама делала перевязки. Бабушке стало легче. Мама стала искать родного брата, который жил во Фрунзе. Не помню, сколько мы так мучились. Мама ходила за город на полевые рабо­ты а я ждала ее где-то в сарайчике. Потом мы с ней шли к бабушке.

Она ходила в военкомат, и там однажды сказали, что брат, Хвойницкий Ион Ильич, тоже ищет нас. Уехать из Ста­линграда было почти невозможно. Город бомбили, был кошмар. Мама с кем-то договорилась, и мы ночью выкрали бабушку через окно. Ее не выпускали. Так подогнали тачку, мама влезла и вытолкала бабушку в окно. С тачкой мы бе­жали к поезду, который вез в тыл раненых, и только сели на подножку - поезд поехал.

Этот кошмар врезался в память на всю жизнь. Всего не передать. Наш эшелон был последним. Один раз повезло. Ночью кто-то помог войти в тамбур, и мы ехали голодные, холодные, бабушке было очень плохо.

На какой-то станции нам разрешили перейти в теплуш­ку. Это товарный вагон с нарами. Там ехали гражданские беженцы, было темно, душно, страшно. Потом, помню, мы ехали очень долго, кто-то поделился едой, воду брали на остановке, сырую картошку - в поле, кто успевал. Бедная мама, она высохла, как тень. Фуфайка висела на ней, как на палке. Бабушка была чуть живая.

Потом мы приехали, с пересадками, в город Фрунзе (Киргизская ССР). Дядя нас встретил и через день ушел на фронт. В скором времени  он погиб.

Мама работала на БЧК (Большой Чуйский Канал), люди копа­ли лопатами канал. Потом была на погрузке бочек овощей для фронта. Большим счастьем было, когда женщины не могли удержать бочку, она падала и разбивалась. И под ругань на­чальника рабочие брали по два-три огурца детям.

Потом я тяжело заболела тифом и двухсторонним воспалением легких. Меня положили к больным в госпиталь на 3,5 месяца. К этому времени бабушка умерла: пришло три похоронки - на сына и двух зятей. Сердце не выдержало.

Мама устроилась в магазин, она по профессии прода­вец, и работала с тринадцати лет. Я стала поправляться, и нужно было питание. Не передать маминых трудностей. Ког­да меня забрали из больницы, то в комнате, где мы жили, были матрас и подушка из соломы и солдатское одеяло.

Шло время. Мама работала, я росла под прилавком, в магазине. Помню голодные глаза эвакуированных.

 

 

ЮРИЙ ФРАЙМАН

 


Это было...

 Я отношусь к поколению людей, родившихся в тридца­тые годы прошлого века. Поколению, детство которого бы­ло омрачено, изуродовано, искалечено страшной войной. Поколению, для многих представителей которого детство стало конечным этапом жизни. У каждого из нас, живших в то время в республиках Советского Союза, подвергших­ся вторжению немецко-фашистских армий в первые дни и недели войны, есть своя страшная история, которую мы, тогда 5-10-летние дети, еще не могли понять и осознать, но которая в каждом из нас оставила свой след. Конечно, многие события и их подробности уже забылись, но есть то, что живет в нашей памяти всегда.

Воскресенье, 22 июня 1941 года, наша семья (мои роди­тели, я - девятилетний и моя старшая сестра) встретила в дачном домике санатория «Ждановичи» (в 10 км от Минска), где в летнее время работал мой отец. Помню  прекрасное солнечное утро, я был в ожидании интересного веселого дня, потому что в выходной приезжало много народу из города, проводились игры, аттракционы, волейбольные турниры, различные соревнования. Потом мы вспоминали, что в эти утренние часы несколько раз, издалека слышал­ся какой-то гул, на который никто не обратил внимания.

Вблизи нашего домика находился клуб санатория, а на стене клуба был закреплен большой черный репродуктор, по которому  обычно  передавались распорядок дня, объ­явления, звучала музыка. Без пятнадцати двенадцать по этому репродуктору стали объявлять, что через несколько минут будет передано важное правительственное сообще­ние, а ровно в двенадцать  народный комиссар иностран­ных дел  В.М. Молотов  начал свое выступление: «Сегодня, 22 июня, без объявления войны, в 4 часа утра, Германия ве­роломно напала на Советский Союз...»

Разве можно было представить себе тогда, что эти мину­ты будут переломными и трагическими не только в наших жизнях, но и в жизнях миллионов людей во всем мире?!

Помню, никакой паники не было. Из разговоров взрос­лых я понял, что даже в город ехать не нужно. Через два- три дня все закончится, немцев прогонят (ведь в одной из наших любимых песен пелось: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим...»)

К вечеру мы стали отчетливо слышать какой-то гул и глухие удары в той стороне, где был город. Наутро этот гул и удары усилились. Стали говорить, что немцы бомбят Минск. Днем папа решил съездить на попутной машине в город, посмотреть, что там делается.

Вернулся он под вечер со страшной вестью - нашего дома нет, он полностью разрушен, остались одни развали­ны (дом стоял в ста метрах от моста через реку Свислочь). Немцы бомбили мост уже в первый день. И одна из бомб «промахнулась» прямо в наш дом.

А еще папа сказал, что мы должны немедленно ехать в город, он уже договорился с какой-то машиной.

Вечером мы уехали в Минск. Не помню, подъезжали ли мы к нашему разрушенному дому. Мы приехали к маминой сестре, тете Сарре, которая жила совсем недалеко от нас. Приехали, потому что за ее домом был большой, спускаю­щийся к реке, сад, в котором накануне были вырыты какие- то ямы. И вот там, в этом саду, мы провели ночь с 23 на 24 июня. Мы вчетвером, тетя Сарра, ее муж и 4-х летняя дочка. У тети Сарры шел седьмой месяц беременности... В городе ночью было очень неспокойно: были видны пожары, слы­шались какие-то разрывы. А наутро началось что-то совсем страшное - налетели немецкие самолеты и стали бомбить город. Мы находились в самом центре города, сад стал за­волакиваться дымом от пожаров. И мы побежали...

Дальнейшее мне запомнилось больше всего, и было, может быть, одним из самых ярких воспоминаний о войне. Кругом был настоящий ад, в небе гудели самолеты, отовсю­ду слышались взрывы, горели дома, кричали, стонали и па­дали люди. Помню, взрослые больше всего кричали, что мы не должны отставать друг от друга. А мой дядя, большой и сильный человек, почти нес на руках свою беременную жену. В каком-то месте нам преградили дорогу какие-то люди, кричавшие, что дальше бежать нельзя и надо спу­ститься в подвал дома, в бомбоубежище. Мы очутились в большом подвале, освещенном тускло горевшей лампоч­кой. Он был заполнен людьми. Все, даже дети, сидели ти­хо, прислушиваясь к тому, что делается снаружи. Но про­сидели мы недолго. Внезапно среди тех, кто сидел ближе к выходу, поднялся шум, послышались крики, что дом горит. Началась паника, все бросились к выходу. Помню, мы бе­жали по длинному узкому проходу, вдоль высокого забора, который горел. Вдруг кто-то из наших громко закричал. Это на моем дяде дымилось черное кожаное пальто, которое он, покидая свой дом, надел на себя. И опять мы куда-то бежали, далеко и долго...

Очутились мы в парке Челюскинцев, который в то вре­мя находился на окраине города. День был уже на исходе. Помню   длинные  тени  от  деревьев,  множество  людей,

сто­ящих,  сидящих  и  лежащих  на траве, запах дыма от  полыхающих вокруг пожаров. И главное - всеобщее выражение тревоги, растерянности, страха, беспокойства, отражаю­щихся в каждом лице, во всех разговорах людей. И еще я отчетливо помню странное и страшное зрелище: несколь­ко раз перед нами, по парку, проходили колонны солдат. Они сразу же притягивали к себе всеобщее внимание - они шли квадратами, человек по сто, в ногу, молча, плотно друг к другу, глядя только прямо перед собой, с винтовками на плечах и в новенькой красноармейской форме. Зрелище было какое-то не совсем реальное.

И в наступившей тишине  стали раздаваться сдавленные голоса, что это немцы, это сброшенный днем немецкий де­сант...

Так ли это было или нет - я не знаю до сих пор.

Между тем, мои родители не могли решить, что делать дальше. У нас при себе не было никаких вещей и никаких продуктов. Имея в виду, что от нашего дома и имущества ничего не осталось, они настаивали на том, что нужно бе­жать дальше из города. Беременная тетя говорила, что она дальше идти не может, ей тяжело, надо вернуться домой, а там - будь что будет. И тут случилось чудо: появился мой папа и сказал, что он только что встретил в парке нашего соседа по дому, военного, полковника Марголина (на всю жизнь запомнил эту фамилию!), и тот предложил взять всех нас в грузовую машину, в которой уже сидела его семья. Наши сомнения разом окончились.

Я уверен, что наш сосед, которого мы больше никогда не встречали, спас тогда нам жизни. Сами мы бы не вырвались из Минска. Мы ехали всю ночь. Дорога была забита маши­нами, людьми, группками военных, движущихся в обоих направлениях. Нас нещадно бросало в кузове. Несколько раз над дорогой появлялись самолеты, машина останавли­валась, и мы бежали в лес.

К утру, проехав за ночь больше двухсот километров, мы прибыли в Оршу, большую железнодорожную станцию на востоке Белоруссии. В Орше было очень неспокойно. Стан­ция была забита эшелонами.

Какие-то люди показали нам поезд, в который мы долж­ны были сесть. Это были товарные теплушки с деревянны­ми нарами. В каждом вагоне находилось очень много лю­дей. Мы ждали отправления весь день, в очень напряжен­ной обстановке.

Через каждые 30-40 минут раздавались сигналы воз­душной тревоги (десятки паровозов начинали подавать прерывистые гудки). Начиналась паника, многие выпрыги­вали из вагонов и разбегались, слышались разрывы бомб и выстрелы зениток, которые старались не допустить к стан­ции немецкие самолеты. Потом звучали сигналы отбоя. В эти короткие минуты отец и дядя бежали куда-то, чтобы раздобыть какой-нибудь еды и воды, а остальные дрожали, что эшелон внезапно отправят, и они отстанут.

Уже поздно вечером наш эшелон тронулся в путь. Мы ехали совершенно без вещей, в дачной одежде, ехали не­известно куда, подальше от этого ада...

Дорогу я помню плохо, но одно яркое воспоминание осталось на всю жизнь. Ночью наш состав остановился на станции Рыбинск (это уже в России), родители повели меня в столовую и там накормили потрясающим горячим молоч­ным макаронным супом (макароны были толстые и длин­ные). Больше такого супа я не ел никогда в жизни...

Привезли нас в Алатырь - столицу Чувашии. Там мы про­жили около месяца, пока моя тетя не родила сына. А потом переехали в Мордовию, где нас поселили на небольшой железнодорожной станции в тридцати километрах от сто­лицы Мордовии, Саранска. Начинался очередной, голод­ный и холодный этап нашей жизни...

 

 

СВЕТЛАНА Б0ЛОТИНА

 

Я, Болотина Светлана Аврамовна (девичья фамилия Ильина)  родилась  14 февраля  1939 года  в  с.  Диканька,

Диканьского района, Полтавской области. Отец был учителем,  мать - домохозяйкой.

Перед войной мы жили в селе Бамеское Диканьскогорайона Полтавской области. В первые дни войны 1941 года отец был призван на фронт. В начале сентября 1941 года мама с четырьмя детьми была эвакуирована в хуторБольшой Сталинградской области, который находился в 50 километрах от линии фронта. Дети были такого возраста: старший брат Володя - 11 лет, средний брат Гриша - 4 года, мне было 2,5 года и сестре Бэлле - 9 месяцев.

Мама работала в колхозе свинаркой, и мы кое-как сво­дили концы с концами. По мере приближения Сталинград­скойбитвы немцы начали бомбить наш хутор, и мы вынуж­дены были переехать в район Михайловка, Сталинградской области. Тут не было бомбежек, но былнастоящий голод.Недалеко от нас стояла воинская часть. Они выбрасы­вали картофельные очистки. Мама их брала, мыла, сушила на плите и этим кормила нас. Братья ходили к жителям про­сить продукты. Люди давали только соленые огурцы и по­мидоры.

Мама вынуждена была сдать меня и сестру в детдом для эвакуированных детей. Я помню уже сама, как на комиссии врачи на меня и сестру сказали «дистрофики». Помню еще, что во время голода появились стаи мышей. Они бегали по всей квартире, по нам, залезали даже в тесто. Маме на ме­сяц выдавали 3 килограмма муки на всю семью.

Помню, как возвращались мы из эвакуации в марте 1944 года. Ехали в вагоне-теплушке, где топилась железная печка-буржуйка, и мы все теснились около нее.

По возвращении на Украину в село Балясное Полтав­ской области, мама работала в овощной бригаде, в колхо­зе, и мы уже ели украинский борщ. Но в сентябре осенне полевые работы закончились, и мама устроилась в финот­дел по сбору налогов. Ходила пешком по селам района, по­пала под дождьи получила воспаление легких и  вдобавок сыпной тиф. Ее забрали на лечение в районную больницу, но через три недели она умерла.

4 ноября 1944 года. Сельсовет вызвал папу с фронта, а нас - детей, пока папа приедет, определили в колхозный интернат. Папа приехал и определил нас в детский дом го­рода Крюкова Полтавской области.

В детском доме мы были до августа 1947 года. Кормили там очень плохо, я болела малярией в тяжелой форме, и еле выжила после брюшного тифа. Помню, что детдомовцы от голода ели зеленые колоски пшеницы. Многие получили дизентерию. Тогда комиссия обнаружила злоупотребление руководства. После этого директор детдома (еврей)  пове­сился.

Старший брат в 1946 году уехал к папе. А меня и средне­гобрата папа забрал в 1947 году в город Прилуки Черни­говской области. Помню, он сварил ведро початков кукуру­зы, и мы с братом съели его за день. Это были последствия недоедания в детдоме.

Но в 1947-48 годах нас застал голод в городе Прилуки. Мы ели только кукурузу и сахарную свеклу. За хлебом надо было стоять часами в очереди, и мы съедали его мгновен­но. Я начала болеть бронхоаденитом. Валенки у нас с бра­том былиодни на двоих. Мы с ним по очереди ходили в школу.

Понимая, что нам не выжить в городе, папа снова уехал с нами в селоБалясное, Полтавской области, где мы начали нормально, по тем временам, жить. Держали птицу, коз, огород - пятнадцать соток, и это нам очень помогало жить. В деревню папа забрал и меньшую сестру.

 

 

 

КЕЙЛА МАРАНЦ

 

Я, Кейла Яковлевна Маранц (Шапиро после замуже­ства), родилась 16 мая в 1936 году, в городе Проскуров, на Украине. Теперь город Проскуров переименован в город Хмельницкий.

В 1939 году мы переехали жить в город Львов. Папа ра­ботал главным бухгалтером на фабрике, мама была домо­хозяйкой, еще был старший брат и я.

В первых числах июля 1941 года немецкие фашисты бы­ли по дороге на город Львов. Дядя Миша, брат отца, офицер Советской армии, успел подъехать к дому с большим грузо­виком, и мы все вместе, и дядины родители, погрузились в него. Был солнечный, теплый день. Мы выехали из своей шикарной квартиры в никуда. Заехали в город Проскуров, где я родилась. Там жило  много родных. Пошли слухи, что по закону за­прещено оставлять документы и рабочее ме­сто, не обеспечив безопасность, секретность документов.

Папа - Яков Гершкович Маранц - решил вернуться во Львов. Пешком он добирался по дорогам  до Львова. На пути встретил людей, которые его предупредили, что идти во Львов опасно, т.к. там уже фашисты захватили город. И отец вернулся обратно в Проскуров (теперешний Хмель­ницкий) больной, с опухшими ногами. Отдохнув и подле­чившись, отец помог нам собраться и эвакуироваться в Среднюю Азию, в Узбекистан. Мы выехали из Проскурова вместе с семьей тети Молы - родной сестрой моей мамы.

У тети Молы было трое детей и муж. Также была с нами бабушка. Некоторые родственники остались в Проскурове, не хотели покидать свои дома, и, конечно, погибли от рук немецких оккупантов. Они не верили, что немцы могут оказаться зверьми, убивать мирных граждан. Ехали мы в товарном вагоне. По дороге, на остановках, добывали ки­пяток, какую-то еду, воду. Хорошо помню товарный вагон - без окон, солома на полу.

Папу моего призвали в армию. Он не поехал с нами.

Мама выходила на остановках за едой, кипятком. Был та­кой случай, что поезд тронулся, а она осталась. Счастье, что успела догнать последний вагон и вскочить на платформу. Конечно, ей помогли в этом чужие люди. А мы с братом очень испугались и переживали, пока не увидали ее ря­дом. Были пересадки где-то. Помню, как мы, дети, сидели на мешках, чемоданах, охраняли, пока взрослые оформля­ли документы. Как видно, какие-то люди нас пытались обокрасть.

Мы жили в городе, или это было селение - деревня. Был там колхоз. Место называлось Катта-Курган, республика Узбекистан. Поселили нас в квартиру, она была одноком­натная, небольшая. Мы, 9 человек, спали на полу. Был го­лод, я просыпалась ночью и просила еду. Мечтала съесть буханку хлеба.

Нас мучила малярия с тяжелыми приступами - начина­ло трясти все тело, обхватывал жуткий холод. Набрасывали все, что было под руками - одеяла, тряпки, чтобы согреть человека, пока не проходил этот приступ.

Голод сопровождал постоянно, а еще вши и болезни. Мама и брат, которому было 14-15 лет, работали в колхозе. Мама была ночным сторожем.

Помню, в эвакуации в Катта-Кургане нас обзывали жида­ми. И чего мы приехали к ним, к узбекам, они не понимали, злились, высказывали недовольство.

Потом мама сильно заболела - желчный пузырь, печень. Это уже были 1943-44 годы.

Тетя Мола с семьей уехала в освобожденный от немец­ких фашистов Проскуров. Бабушка наша умерла в Катта-Кургане. Мама моя нашла родных: папину сестру с семьей, тетю Розу и ее мужа, дядю Федю и двух их дочек. Они ока­зались в Башкирской Автономной Республике, за городом Уфа. Они были эвакуированы из Москвы в Башкирию, там дядя Федя работал главным инженером на рудниковых приисках.

Мы прибыли к тете Розе, в этот горный поселок. У нее был домик и хозяйство: свиньи, гуси, куры и корова по имени Милка. Я выгоняла корову на пастбище, а вечером вместе с колхозными коровами загоняла в стойло, домой. Мне было семь лет. Тогда корова была выше меня ростом. Однажды Милка потерялась. Мы все очень переживали, и я плакала, пока она не нашлась.

Приехали мы голодные, вшивые. В сарае висела несве­жая колбаса, что не помешало нам с братом Захаром на­естся досыта. Потом мне помыли голову, смазали волосы керосином, постелили белую простынь, и мама вычесыва­ла мне волосы, а оттуда сыпались миллионы вшей.

Мама Ципа была больная, она долго лежала в больнице с желтухой. Нужно было достать сахар для нее. Это было очень проблематично.

В конце 1944 года нашелся папа. Как оказалось, он был тяжело ранен - ему на войне оторвало три пальца на руке. Отец   Яков   лечился   в   госпитале,  в Грузии.  Был демобилизован из армии, и мы смогли с ним встретиться. К этому времени мама уже вышла из больницы. Мы - мама, брат и я - уехали в освобожденный город Проскуров.

Тетя Мола с семьей уже жила там. К ней мы и приехали. Разместились в одной маленькой комнате девять человек.

В феврале 1945 года папа смог отвоевать нашу квартиру в освобожденном городе Львове. Квартира была занята чу­жими людьми. Мы покинули город Проскуров и вернулись в свою квартиру в городе Львове.

Так началась новая, послевоенная жизнь, уже в новой квартире, во Львове, в УССР (Украинской Советской Социа­листической Республике).

А  9 мая  1945 года война окончилась. Фашизм был свер­гнут окончательно. Да здравствует мир во всем мире!

В 1975 году мы (я, муж и дочь) приехали в Израиль.

Ро­дители умерли во Львове. В 2009 году мы праздновали 64 года Победы над немецким фашизмом.

Дай Бог, чтобы такое больше не повторилось никогда!

Да здравствует Израиль!

 

            

ЕЛЕНА ШИМАНОВСКАЯ

 

До войны мы жили в Киеве. Мама и папа работали на об­увной фабрике. Каждое лето папу назначали директором пионерского лагеря для детей работников фабрики.

Так и в это раз, в воскресенье 22 июня 1941 года, он дол­жен был выехать в Пущу-Водицу, для приема пионерлагеря к началу первой смены, но началась война. В июле женщин с детьми и стариков эвакуировали из Киева. Маму с двумя детьми (я - шести лет и сестра - трех лет)  эвакуировали на барже в Днепропетровск.

Было две баржи, переполненных женщинами с детьми и стариками. Немцы бомбили. Одну баржу потопили. Почти все погибли. Наша баржа добралась до Днепропетровска. Но его уже тоже бомбили.

Нас прямо с баржи погрузили на открытые платформы и отправили дальше - на северный Кавказ. К поезду при­соединили несколько теплушек, и женщин с маленькими детьми перевели туда. Люди лежали прямо на полу. В тем­ноте мне кто-то наступил на голову.

Нас привезли в село Привольное Орджоникидзевского района. Всех детей дошкольного возраста определили в сад-ясли. А взрослых сразу определили на работу в колхоз.

В это время фабрику тоже эвакуировали из Киева на Урал, в  город  Кунгур  Молотовской области (теперь - Пермской). Папа и еще один человек с фабрики приехали в При­вольное за семьями работников фабрики.

Мы ехали через Сталинград. Там было большое скопление народа. Немцы уже бомбили город и Волгу. На вокзале нас обокрали, но все же мы добрались до Кунгура.

Мы вчетвером жили в шестиметровой комнате. Мама и папа спали на полу, ноги их выходили в хозяйскую кух­ню. Папа работал там главным инженером в промколонии, где шили кожаные детали для танков. Позже ему выделили комнату в доме для инженерно-технических работников, и мы переехали.

В Кунгуре мы прожили до 1947 года, а потом вернулись в Киев.

 

 

 

ХАВА ЭЙДУС

Краткое описание эвакуации

 

Я, Эйдус Хава (Ева Владимировна), родилась 26 марта 1936 года в городе Ташкенте УзССР. Мои родители: отец - Эйдус Владимир Романович, 1897 г. рождения и мама - Эй­дус Елизавета Наумовна, 1905 г. рождения, уехали в город Харьков, где жили все родственники.

4 декабря 1938 года  в городе Харькове  родился мой брат - Эйдус Давид Владимирович. В Харькове у моих ро­дителей был пригородный участок, где они выращивали овощи и фрукты. Жили не богато и не бедно. Помню начало войны, как бомбили наши дома, как они горели и рушились на наших глазах. Мы прятались, буквально жили в бомбоу­бежищах, вырытых под землей.

Однажды мама пошла на наш участок собрать немного овощей, нас оставила у соседей. Мужчины все были мобилизованы на оборону города. На участках солдаты уже начали рыть окопы и траншеи. Вдруг загудела сирена - воздушная тревога, налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Мама рассказывала, что солдаты начали кричать всем, кто там был, ложиться. А мама растерялась и вместо того, чтобы лечь, она начала кушать огурец с помидором, и смотреть вверх на самолеты. Почувствовала, что ее силь­но схватили за руку, и она упала. Это был солдат, который упал с ней вместе и накрыл ее своим телом. В это время рядом раздался взрыв, но, к счастью, все остались живы. Когда мама вернулась домой и увидела нас живыми, обня­ла нас и стала плакать. Затем стала разгружать корзину с овощами, и среди овощей обнаружила большой осколок от разорвавшегося снаряда. Осенью 1941 года родители  вместе с нами, успев захватить с собой только документы, подтверждающие личность каждого члена семьи, и кое-что из вещей, а также этот осколок (на память о пережитом), бе­жали к железнодорожному вокзалу. Мы, как и все жители города, искали спасение от бомбардировок.

Мне запомнился товарный эшелон без окон, набитый беженцами. Во время пути нас часто обстре­ливали из пулеметов, т.к. немцы были уже на подходе к го­роду. Налетали немецкие самолеты и бомбили наш эшелон. Состав, в котором мы ехали, часто останавливался, и всем приходилось выходить из вагонов и прятаться в лесах по нескольку  дней.

Однажды объявили посадку в вагоны, и все бросились, но не всем удалось добежать до состава, и очень многие отстали, так и наша мама. Очень долго мы ехали одни с па­пой, и думали, что больше ее не увидим, смотрели и искали ее глазами на каждой остановке, надеясь, что она найдет нас. И вот произошло чудо на одной из стоянок, когда мы стали приближаться к Узбекистану: нас догнал и остано­вился санитарный поезд, там была наша мама.

Позже она всегда и всем рассказывала, как отстала от нашего эшелона, как пролила много слез, переживая, что не найдет нас, но не теряла надежды на встречу. Молилась Б-гу на помощь о встрече и искала все время возможности для этого. Увидев санитарный состав с ранеными и стояще­го рядом военного в халате санитара, она подошла к нему с плачем и мольбой, спросила, куда отправляется состав, и можно ли ей поехать вместе с ними. Рассказала ему, что во время налета и бомбардировки их состава все беженцы прятались в лесу, но когда объявили отбой, она не успела догнать и сесть в свой состав, и таким образом потеря­ла своих двоих маленьких детей и мужа. Поэтому, рыдая, очень просила, чтобы он пожалел ее и взял с собой. Мо­жет быть, они догонят товарный состав, где остались ее ма­ленькие дети. Санитар пожалел ее и спрятал под лежанку одного раненого, но попросил, чтобы она сидела тихо до ближайшей остановки или станции. И вот эта станция была на подходе к Узбекистану. Санитар сказал, когда можно бы­ло выйти, т.к. дальше состав не шел. Мама поблагодарила его и вышла из вагона. Искала товарный состав, похожий на тот, в котором ехали беженцы. И случайно увидела братиш­ку - он в это время стоял у открытой двери нашего вагона. Таким образом мы нашлись. Помню, как мама всем показы­вала осколок и рассказывала, как все произошло.

Прибыли в Ташкент зимой. Долго жили на вокзале, на улице. Над нашими головами был только навес из брезента и, таким образом, все беженцы ютились вместе около ме­сяца, а может - и больше. Я заболела брюшным тифом, бра­тишка - скарлатиной, было осложнение на уши, после чего он оглох. У родителей украли сумку с документами, через некоторое время подбросили только детские метрики, а паспорта им позже восстановили.

Мама устроилась на работу в госпиталь  санитаркой. Па­па - на завод имени Кагановича, работал очень тяжело, по 24 часа. Был сильно истощен от голода и холода. От завода нам помогли снять сарайчик для жилья.

После окончания войны  родители не захотели возвра­щаться в Харьков, т.к. потеряли связь со своими родствен­никами, и получили сведения о том, что дом и имущество разграблено, а родственники расстреляны.

 







<< Назад | Прочтено: 446 | Автор: Медник Ж. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы