RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

 

 

ЭМИЛЬ И ЭМИЛИЯ. Часть-2.

(третья депортация)


Война

22 июня 1941 г. началась война. По ночам в небе страшно гудели самолёты. В магазине сразу не стало хлеба. Немцев-мужчин стали забирать в тюрьму. Эмиля забрали тоже, но потом выпустили, так как семья у него была большая и сам он был нездоров.

Высылать стали уже в начале июля. Утром приехали две телеги, погрузили всю семью. Эмилия из вещей взяла только постельное бельё, одежду и швейную машинку. Эмиль отрубил всем кроликам и курам головы и побросал тушки в мешок. В другие мешки набрал картошки и всё, что было в доме съестного. Всех эвакуированных ссыльных привезли на железнодорожный вокзал и погрузили в товарные вагоны. В вагонах, на станции, люди жили почти две недели. Съели всех кур.

Наконец, собрали немцев со всей округи в один эшелон и повезли в неизвестность. В вагоне-телятнике уже были двухъярусные нары. В тесноте на нарах одна семья лежала над другой, как селёдки в бочке. Старые и малые. Больные и здоровые. Через две недели в такой обстановке люди начали болеть. Врачей в поезде не было. Лекарств тоже. Питание ненормальное, заболели животы. Все хотят в туалет. А туалета нет – есть параша – тяжёлое деревянное ведро, типа бадьи, и пристроили его возле нар, потому что свободного угла не было. Кругом нары, а на нарах люди. Если кому-то приспичит, то двое из семьи сидящего на параше держали тонкое одеяло вместо занавески. На это надо было смотреть два месяца. А запах какой... И так во всех вагонах.

Люди начали умирать, как мухи. Семья Эмиля попала в вагон на нижние нары, а над ними разместилась семья, в которой было четверо детей: десяти- и двенадцатилетние девочки и шестимесячная двойня. Малыши заболели. Они кричали до хрипоты день и ночь. Все люди в вагоне молились, чтобы Бог прибрал их. Вскоре один умер. Его завернули в тряпки и везли, пока поезд на другой день не остановился. Пришёл часовой с винтовкой, открыл дверь вагона, но хоронить подальше от железнодорожных путей не разрешил. Бедные родители спустились с насыпи, выкопали ямку, положили туда без гроба этого малыша. Нарвали в поле цветов, обложили его в ямке, засыпали землей, поплакали и поехали дальше. Даже место не запомнилось. Вокруг лишь лес, луга, болота, да телеграфные столбы. Люди в вагонах опухли от голода и слез, а начальник конвоя махал перед носом пистолетом, обзывал всех недобитыми фашистами, которых надо убивать, как бешеных собак.

Иногда поезд подолгу стоял на станциях, но вагоны были закрытые. Снаружи ходили часовые. Через несколько дней умер второй ребёнок у этих людей. Его похоронили также у железнодорожной насыпи на неизвестном километре. Примерно в конце августа поезд пришёл в Котлас. Из всех вагонов вытолкали людей и погнали к реке. Там всех перегрузили в огромные грузовые баржи-скотницы. В трюмах тоже были двухъярусные нары, посередине стояла сделанная из железной бочки круглая печка-«буржуйка». Её так прозвали, потому что она пожирала много дров, но абсолютно не хранила тепло. Пока топишь – тепло, а сгорят дрова – сразу холодно. Народу в баржи загнали очень много. Потом пришёл колёсный буксирный пароход и потащил баржи вверх по реке. Тащил долго – целый месяц, в верховья реки Вычегды, до таёжного леспромхоза Усть-Нембаза.

Прибыли туда в конце сентября, на берегу уже лежал снежок. Там всех погрузили на подводы и повезли 12 километров в лес, на пятый участок лесоповала, в бывший лагерь для заключённых. Его окружал шестиметровый бревенчатый забор, на каждом углу – вышки для часовых.

В лагере кругом валялись пустые грязные бочки, всякий хлам. В бараке на каждую семью дали одну комнату, посередине – знакомая «буржуйка». Эмиль, Райнгольд и другие мужики пошли пилить на дрова брёвна из этого забора. Натопили печку и стали греться и сушиться. На следующий день дали карточки в котлопункт и на хлеб. В котлопункте по карточкам наливали в котелок или в кастрюльку суп с комарами из турнепсных листьев и давали одну ложку каши, хоть в ладошку, хоть в консервную банку. Хлеб давали по норме. Рабочим на сутки – 600 граммов, детям – 300, иждивенцам – 200 граммов.

В котлопункт ходили всей семьёй каждый со своей посудой. Все носили с собой ложку, мужчины – в нагрудном кармане, как сейчас носят авторучки. У многих она была самодельная, деревянная. Сначала из семьи ходил за питанием кто-то один. Но соблазн был большой. Он получал в котелок суп на всю семью, отходил в сторону и тут же жадно хлебал из котелка гущу, а жидкость приносил домой. Люди это видели, меж собою это обсуждали. Голод разделил людей. Во всех семьях стали питаться отдельно. От недоедания все были истощены росли подозрительность, недоверие.

Первым на новом месте в год приезда умер младший брат Эмиля – Рихард, не дожив даже до 43-х лет. Похороны были каждый день. Всех выживших вновь прибывших определили на работу. Взрослых – на лесоповал, малолеток и доходяг – на подсобные работы. Эмиля увезли в лес. Райнгольда назначили нарочным – хлебовозом. Каждый день 18 километров туда и столько же обратно. Он таскал в рюкзаке на делянку лесоповала для рабочих хлеб из пекарни. Сам голодал, хоть и носил за спиной хлеб, но корки отломить не смел. За недостачу – тюрьма. Да и хлеб – это жизнь других. Разве можно?

Он очень уставал, выбивался из сил. Рюкзак тяжёлый, сил нет, времени тоже, в лесу ждут на обед хлеб. Он спешил. В конце апреля на севере в лесу ещё лежит снег по колено. Но дороги уже раскисли, ноги мокрые, обувь плохая. Однажды он очень вспотел и прилёг в лесу на снег, отдохнуть. Простудился и получил двухстороннее воспаление лёгких. Всего неделю проболел и 5 мая 1942 года умер, в 19 лет. Самая главная надежда в семье умерла первой. Эмиль, Эмилия и все дети очень убивались.

– Была в семье одна шёлковая ниточка и та порвалась, – причитала Эмилия. Особенно плакал старший сын Альфред.

– Лучше бы я умер, – кричал он навзрыд.

Через три месяца, в этом же году, в августе, в 21 год умер Альфред. Он был с детства слабенький, инвалид, а тут – постоянное недоедание, сквозняки (лето было дождливое, сырое, холодное). Он простыл, тяжело заболел и, – его не стало. В декабре не стало семилетнего Виктора. Он заболел бронхитом. Болел недолго – лекарств не было.

В январе умер от воспаления лёгких четырёхлетний Владимир. Семья таяла на глазах. Родительское сердце не выдерживало, свалившегося горя. Глаза помутнели, запали, волосы поседели, лицо осунулось. Молодые выглядели, как старики. Кругом слышен стон, рыданье и слёзные-слёзные долгие молитвы. Невинные дети умирали первыми. Затем умирали здоровые огромные мужики. Они тяжело работали, и им надо было много еды, а есть нечего. Они сгорали от работы и голода. Замерзали по дороге. Как в блокадном Ленинграде тела, занесённые снегом, находили на лесных делянках. Спасти их было нечем, а горе пережить почти невозможно. Разум, сердце и нервы были на пределе человеческих возможностей. Организм работал на износ.

В декабре 42 года семьи переехали из леса, с пятого участка, в посёлок Усть-Нембазу, что стоял на другом берегу реки в двух километрах от деревни Усть-Нем. В посёлке семью Эмиля из пяти человек:- Эмиль, Эмилия, Эйц, Адалина и Эрвин – поселили в малюсенькой кинобудке местного сельского клуба. Морозы были сильные. В день давали 400 граммов хлеба, черпак бульона и 20 граммов конского мяса. Потом, для поддержания жизненных сил, стали выдавать людям немолотый овёс. Из вещей всё, что было, проели. Ночевали в плохо отапливаемом клубе. Ложились спать на нары, прижавшись друг к другу. Всюду клопы и вши.

Люди раздевались у костра и трясли над огнём свою одежду. Клопы и вши падали в пламя и стреляли, как патроны от винтовки. Люди болели дизентерией, туберкулёзом, тифом, цингой, от которой на щеках появлялись синие пятна и зубы выпадали. Люди заваривали вереск, сосновые почки. Пили, приговаривая:

 

«Чай! Чай! Выручай! Меня силой накачай!

Я от чая замечаю: много силы получаю.

Если чаю не попьёшь, где же силушку возьмёшь?

Чай смакует жалкий раб, чай попил, – совсем ослаб».

 

Подкрашенный кипяток поддерживал температуру тела. Дети всё равно простывали, болели и умирали, умирали, умирали.... Но взрослым болеть было некогда. Начальство торопило, у них свои заботы – планы. Шла война. Фронт требовал леса. Рабочим выдали старые солдатские одеяла. Их рвали на куски, обматывали ноги, получались дендюры. Ботинки были на деревянной подошве и промерзали насквозь. Но всех гнали в лес, на трёхсотый участок, 18 километров пешком. Пилили, пилили, пилили... Валили лес, выполняли норму.

Женщины и дети тоже работали, но недалеко от жилья. В марте 43 года Эмилия с Адалиной пилили чурки для парового трактора. Вдруг, смотрят, Эмиль идёт – шатается. Больной-больной. Еле живой пришёл с дальней лесной делянки. Был сильный мороз. Все лохмотья на нём промерзли насквозь, до самого тела. Замёрзшая одежда не гнулась и стояла колом, как железные рыцарские доспехи.

Его раздели, напоили кипятком, растёрли тело снегом. Он как свалился в кровать, так больше и не поднялся. Только попросил закурить, а нечего. Тогда послал он Эмилию к соседке обменять на сигарету свою реликвию, свою трубу. Эмиль высох, как щепка. У него был сильнейший кровавый понос. Дизентерия. Кушать вообще было нечего, лечить – тем более. Пайку съели на неделю вперёд. Голод. Эмиля накрыли одеялом и всеми тряпками, что были в доме. Силы покинули его, и он заснул. Эмилия просидела у его постели всю ночь. Утром она натопила печку и сварила луковый суп без соли, без картошки. Это было лучшее, что нашлось. Деликатес. Праздничное блюдо. Она послала детей будить Эмиля. Через минуту перепуганные дети сообщили, что он уже холодный.

Папа умер. Сплошной разноголосый, хриплый, страшный вой заполнил кинобудку. Страшно поверить в случившееся и не поверить невозможно. Как жить дальше? Поплакали, поплакали, помолились, да делать нечего. Слезами горю не поможешь.

Помыли его, а одеть-то совсем не во что. Как хоронить? Тогда Эмилия одела ему старые постиранные кальсоны. Завязала все верёвочки. Надела нижнюю рубашку. Но ноги – голые.

Она разрезала пополам свой чулок, сшила на швейной машинке концы, получилось два чулка. Натянула их на холодные, босые худые ноги, вроде, как одетый. Чулки привязали верёвочкой к коленям. Местный фельдшер поставил диагноз – порок сердца – и выдал свидетельство о смерти.

Так от холода, голода, болезней и переживаний, замученный рабским трудом, кротко умер в нищете отец семейства, бывший зажиточный немецкий колонист из Житомира Отто Эмиль Карлович. Трубач, великолепный музыкант с великосветскими манерами валил лес. Он был хороший столяр. От нужды и несправедливости зачерствело сердце, ослабло тело, устала душа. Обессилев, выменял он перед смертью свою трубу у местной комячки, которой очень понравилось, как она блестит, на последнюю в своей жизни сигарету. Отмучился Эмиль в 52 года, отгоревался, хоть и вины за собой не имел и в наследство ничего не оставил. Всё отобрали у него, даже жизнь.

На улице мороз 40 градусов. Как хоронить? Копать могилу людей не давали: все на работе в лесу. Как хочешь, так и поступай. Хоть так на кладбище вези и там оставь. Некоторые так и делали. Покойника увозили на кладбище на санках и там закапывали в снег, чтобы весной похоронить, когда земля оттает. А весной и косточек не находили – дикие звери съедали. Иногда обессилевшие люди забирали кресты на дрова, холмики потом сравнивались, и от человека никакого следа не оставалось. В такой мороз могилу копать невозможно: земля, как бетон. У Эмилии и детей не было сил копать. У них от голода и горя руки-ноги дрожат. Надо переждать. Несколько дней жили вместе с покойником. Эмиль лежал на единственной кровати. Места нет – спать было негде. Мёртвым нужен холод, а живым тепло. Решили: пока морозы не спадут, его поднимут наверх, на чердак кинобудки. Там была холодная комната. Легко сказать, да как это сделать? Лестница на чердак крутая, почти вертикальная. Как затащить наверх мёртвого мужчину слабой женщине с маленькими детьми?! Но другого выхода нет. Эмилия взяла старую простыню. Эмиля переложили с кровати на простыню и всей семьёй потащили мёртвого отца и мужа на чердак. Дети – Эйц, Адалина и маленький Эрвин наверху, а Эмилия - снизу. Раз, два, взяли! Ещё раз, взяли! Когда уже почти вытащили его наверх, простыня лопнула и мёртвый, застывший Эмиль рухнул вниз на Эмилию. Все вскрикнули, и плач перешёл в рёв. Выли, как волки в тайге. Эмилия ушиблась, и сил больше не было ни у кого.

Теперь придётся его за руки и ноги тащить, а он весь окоченевший, тяжёлый. С плачем побежала Эмилия на улицу, в мороз, по людям. Стала стучаться в дома, кричать и просить помощи. Наконец, она вернулась с каким-то скрюченным стариком. И все вместе кое-как затащили покойника наверх, на чердак. Эмилия накрыла его порванной простыней, и так он лежал там, неделю или больше.

Потом спали морозы, выглянуло солнышко, заметно потеплело, но всё равно был ещё морозец задиристый. Эмилия пошла в контору, выпросила лошадь и гроб. Это был даже не гроб, а тара, обыкновенный грубо сколоченный щелястый ящик из нестроганого, мокрого горбыля. Доска с неошкуренной древесной корой, не обрезанная по краям. Так иногда, на скорую руку, делали ящики для хранения картошки. В столярке этих ящиков много, впрок заготовили.

В такой гроб положили Эмиля в его бедной одежонке. Рано утром Эмилия и оставшийся старший сын Эйц поехали на кладбище копать могилу. Дети выскочили к саням, помогли погрузить Эмиля. Эмилия помолилась, поплакали, потом она велела детям идти домой. Маленькие Адалина и Эрвин остались дома. Целый день голодные малыши ревели от горя и смотрели, смотрели, смотрели в окно. Уже вечер наступил. Сумерки опустились на землю, а Эмилии и Эйца всё нет и нет. Неужели ещё что-то случилось? Уже тёмная ночь за окном, а их всё нет. Наконец они приехали. Заплаканные малыши уже уснули на холодном подоконнике. Замёрзшая, голодная и уставшая Эмилия давай печку топить. Дома холодно. Дети, не евшие весь день, держатся за юбку, не отпускают. Эмилия стала готовить, что Бог послал, а сил нет, упала бы и уснула, но нельзя. Бог даст силы, выстоит и в этот раз. Эйц повёл на конюшню бедную окоченевшую лошадь. Пока распряг, пока вернулся, – полночь.

Целый день долбила Эмилия с сыном, на кладбище, мороженую землю. Но так и не выдолбили могилку. Они уже хотели выкопать яму глубиной с гроб, чтоб он хоть в земле был. Топором и ломом долбили и долбили... Искры летят, а ничего не отламывается. Лопата вообще не берёт, руками выгребали мороженые куски. Гранит – не земля. Сил нет больше, а уже темнеет. Придётся, видно, так гроб оставить, снегом завалить, да жалко – собаки растащат. Стала Эмилия молиться да причитать, просить Бога о помощи. Вдруг смотрят: в сумерках едет на санях коми-охотник из леса.

– Что вы тут делаете ночью? – удивился он.

– Да вот! Мужа хороню, – ответила усталая Эмилия.

Хорошего человека Бог послал. Он подошёл, скинул шубу. Как он начал долбить, рубить, колоть мороженую землю. Сила-то в нём мужская! Костёр развёл, землю отогрел, сами отогрелись.

Выкопал он могилку глубиной метр с небольшим, так, чтобы гроб можно было закопать. Ночь опустилась, и гроб опустили в могилу при звёздах. Закидали всё мороженой землёй, как камнями. Засыпали сверху снегом, да так и оставили. Вот будет лето, если будем живы, тогда всё и сделаем, придём всей семьёй и поправим могилку.

– Спасибо тебе, добрый человек, за помощь, – сказала Эмилия и опять заплакала.

– Дома-то кто-то ещё остался? – спросил он.

– Вот этот сынок старший, а дома ещё двое голодных ждут. За год пятого хороню, – Эмилия заплакала навзрыд и стала молиться по-немецки. Незнакомец вздохнул, сходил к своей лошади, вытащил из саней подстреленного зайца и отдал Эмилии.

– Ну, ладно, мне тоже пора. Не горюй, женщина. Всем теперь нелегко. У нас тоже беда. Похоронка с фронта пришла. Сына на войне убило. Жена ослепла от слёз. Мать при смерти. В других семьях то же самое. Где больше, где меньше. Кругом горе и слёзы. Бог даст, всё пройдёт, всё обойдется, – сказал он и исчез в ночи.

– Спасибо, добрый человек! – крикнула в темноту Эмилия, прижала зайца к груди и тоже села в сани. Эйц крикнул лошади, и та с радостью рысцой побежала домой.

Так скромно похоронили Эмиля в деревне Усть-Нем в Усть-Куломском районе в Коми АССР. Сегодня, наверное, на тех местах и следов не осталось. Лес стоит.

От голода и холода постепенно почти все мужчины вымерли. Работать в лесу становилась некому. Умер Эмиль, и вместо него забрали на работу его дочь – Адалину. Вообще-то, там, где трудились немцы, механизированный труд исключался, но она была маленькая, щупленькая. Её поставили пилить чурки на электропиле, чудо-технике того времени. Однажды, к вечеру, к ним пришёл какой-то доходяга, посмотрел на работающих детей и сказал:

– Мужики мрут от такой работы. И вы, и мы, все здесь передохнем. Бегите отсюда, девчата! Вот ваше спасение, – он достал из кармана какую-то газету. Там была статья, что в Коми АССР в город Сыктывкар в посёлок Красный Затон эвакуирован из Карелии Пиндушский судостроительный завод. Руководство завода разыскивает своих бывших рабочих, а также набирает людей, имеющих фабричные и строительные специальности для работы на заводе. Кто желает вернуться на завод, просят откликнуться. Потом приехали вербовщики. Старшая дочь Линда сразу завербовалась с Фрайганом на Краснозатонскую судоверфь и уехала в Сыктывкар. Там уже начинали работать Пиндушские станки и пилорама.

Комендант Липнитский был старый знакомый ещё по Карелии и относился к людям довольно хорошо. Линда работала на лесозаводе на навалке бруса. Женщины вручную грузили мокрый тяжёлый брус на сани или телеги, которые тянули лошади. Рабочих кормили в заводской столовой. Питались по талонам.

Новый поселок расположился в 14-и километрах от Сыктывкара, столицы Коми АССР, на другой стороне реки Сысола. Из города добирались на теплоходе около часа. Поселок располагался на красивом берегу большого озера Выль-ты, по-коми «Новое озеро», которое соединили с рекой каналом. Сюда собирался на ремонт и зимнюю стоянку весь речной флот со всех северных рек. В лёд вмерзало много колесных и винтовых пароходов, теплоходов, катеров, барж и шаланд. Здания в посёлке были в основном деревянные. Вдоль улицы тянулись деревянные тротуары.

Вначале образовалось два небольших поселка – Судоверфь и Затон. Приехало много народа, и завод заработал на полную мощность. Пилорамы пилили лес в три смены. Строили деревянные баржи-скотницы, давали пиломатериал фронту и строили себе жильё. Дома росли, как грибы. Многие, но не все, хотели завести своё хозяйство и строиться. Они не доверяли советской власти, боялись, что, как только они заживут хорошо, опять всё отберут и сошлют ещё дальше. Но семьи помоложе вынуждены были строиться. Со временем посёлки слились в один большой и красивый рабочий посёлок городского типа – Красный Затон.

Сразу за посёлком начиналась тайга, она кормила и обогревала. В конце лета все были на огородах или в лесу, копали картошку, собирали щавель, ягоды, грибы, мужчины охотились и рыбачили. Кто, как умел, создавали запасы на зиму.

Постепенно определилась основная промышленность. На базе Карельской пилорамы возник лесозавод, а эвакуированная судоверфь переросла в Вычегодский судостроительный судоремонтный завод – ВССЗ. Затем образовался техучасток, который следил за руслом рек и земснарядами, углублял их фарватер. Позже организовали лесхоз, отдел рабочего снабжения (ОРС), ЖКО (жилищно-коммунальный отдел), больницу, профилакторий, школу, вечернюю школу, школу ФЗО, ГПТУ, готовившее рулевых мотористов и судовых поварих для речного флота. Открылся речной техникум, детские сады, ясли, магазины, клуб, кинотеатр на 400 мест, подсобное хозяйство.

Население посёлка, около 12 000 человек, было многона-циональное. Кроме коренных коми, здесь жили преимущественно люди, высланные по национальному и политическому признаку. Это были раскулаченные всех национальностей: русские, украинцы, финны, эстонцы; бандеровцы, власовцы, освободившиеся уголовники, вербованые и всякие другие. Люди подневольные, много пережившие, перестрадавшие, но трудолюбивые и послушные.

Среди них было много русских немцев, трудармейцев, спецпереселенцев и вечнопоселенцев. Они имели много общего и много различий. Все немцы имели вначале запрет на работу под крышей. Они находились под государственным, гласным, комендатурским надзором и обязаны были раз в месяц отмечаться у коменданта. Без письменного разрешения и сопровождающего НКВД запрещено было удаляться дальше 15-и километров от места жительства. За самоволку давали 20 лет каторжных работ.

Спецпереселенцы и вечнопоселенцы различались ещё по одному признаку. Умершие вечнопоселенцы хоронились только в местах ссылки. Покойник, даже после смерти, оставался на месте ссылки под арестом и не освобождался от наказания. Смерть не освобождала от произвола власть имущих даже на том свете.

Спецпереселенцы считались наказанными пожизненно. В случае смерти родственники могли забрать тело и похоронить со своей роднёй на кладбище в соседнем лесопункте, теоретически – на родине.

Сосланные жили тихо и покорно. Вольным было руководство и пароходские – экипажи судов. «Водоплавающие» в основном были вербованные, в посёлок также наведывалась лимендская и котласская шпана. Весной и осенью приезжие устраивали между собой многочисленные и жестокие кровавые драки. Шли стенка на стенку, экипаж на экипаж. Во многих заборах не хватало штакетников и кольев. Потом все разъезжались, уплывали, и опять становилось тихо. Летом в поселке мужчина на суше был редкостью. Все были на работе: кто на реке, кто на пароходах, кто на лесосплаве. Зимой, наоборот, посёлок оживал: пароходские были на берегу.

В конце января в Усть-Нембазе в контору вызвали Адалину и объявили, что её вместе с другими направляют на работу в Затон на лесозавод. Адалина очень боялась, что её туда не возьмут. Ей только что исполнилось 15 лет. Она была очень худая, хрупкая и маленькая. Если не возьмут на работу, не дадут продовольственные карточки и нечего будет есть. Голода боялись все – жили впроголодь. Люди старались вырваться из леса, из нищеты. Как выжить? Перешивать было нечего, и швейная машинка всё реже и реже строчила свои рисунки. Эмилия часто болела и ходить пешком с малыми детьми не могла. Из большой семьи они оставались втроём: Эмилия, Эйц и маленький Эрвин.

Больные, малолетки и доходяги жили в лесу, в бараках. В феврале 43 года 18 завербованных, взрослые и их дети, пошли в Затон пешком. Среди них была даже одна женщина с грудным ребёнком. Дорога неблизкая – 350 километров. Шли 18 дней, по 20 километров в день. Зима, холодно, одеты в лохмотья. Старая, рваная, плохая одежда не грела. В пути голодали. Хлеб, который дали на дорогу, съели ещё на базе. Всю дорогу жили на милостыню. Шли из деревни в деревню с протянутой рукой. Никто не верил, что дойдут, но добрались. Когда пришли в Затон на завод, в отделе кадров им сказали, что так их не примут. Все должны были пройти ещё 14 километров – вымыться в бане, прожарить вещи и принести справку с печатью, что у них нет вшей. Что-то наподобие медосмотра. После всем выделили жильё и дали продуктовые карточки – на 600 граммов хлеба и абонемент в котлопункт. На другое утро прибывших поставили работать у станка. Работали много и тяжело, без выходных, по 12 часов в день. С 7 утра до 7 вечера. Заводской гудок рано звал на работу. Нормы были высокие. Денег не платили. Работали ради пайки, чтобы выжить.

В мае 45-го кончилась война. Люди радовались, обнимались, плакали от счастья. Спешили передать новость дальше. День превратился в стихийное массовое гулянье, в сплошной праздник под открытым небом. Пожарные в духовом оркестре играли без устали и перекуров. Фронтовики-инвалиды с заплаканными глазами пили бражку.

По весне, сразу после ледохода, перебралась в Затон на большом колёсном пароходе «Пропагандист» и Эмилия с оставшимися детьми – Эйцом и Эрвином. Из вещей осталась только одна швейная машинка. Все поселились у старшей дочери Линды. В одной комнате проживали Линда с мужем, Адалина, Эмилия, Эйц, Эрвин, три сестры Клят и Герта Вегерт – десять человек из разных семей. Из мебели были только нары, стол, сундуки и гвоздики на стенках.

Появилась надежда, стало легче дышать. Не было войны. Были под комендатурой, но обещали отменить карточную систему. В магазинах появился коммерческий хлеб, потом появился вольный. Зарплату стали выдавать деньгами. Люди потихоньку начали выпрямляться. Эмилия первое время пыталась шить на швейной машинке, но силы её были на исходе. В конце весны 47 года Эмилия заболела гнойным плевритом и слегла в постель. Врачи взяли анализы и отправили Адалину пешком в больничный городок, чтобы специалисты там дали заключение и установили диагноз. За ответом велели прийти через две недели. Через две недели врач спросил взволнованную Адалину

– Вы кто ей будете? Чей это анализ?

– Моей мамы, – ответила Адалина.

– Вы не говорите ей, но она дольше двух недель не проживет, – сказал врач, сунул в руку бумажку с диагнозом и ушёл.

Лучше бы он этого не говорил! Адалина заплакала.

– Это же мать моя! Никого на свете нет у нас ближе. Как  мы без неё жить будем?

Всю обратную дорогу проревела белугой. Едва различая дорогу, добрела до дому, вызвала на улицу сестру Линду и объявила страшную новость. Обе ушли подальше от дома в лес и заголосили от надвигающего горя. Наплакались, умылись и пошли домой. Дома не смели показать свои слёзы, чтобы мать не догадалась. Ровно через две недели Эмилия умерла, она выглядела очень уставшей. До последней секунды была в здравом уме. Ей было всего 49 лет.

В июне было уже тепло. Похоронили её красиво. Одели ей клетчатую кофточку, юбку. Гроб сделали из сухих строганых досок, в  деревянный крест врезали надпись. Гроб украсили живой зеленью, полевыми цветами, венками из пихты. С работы выделили людей рыть могилу, первую на новом месте. Собрались родственники, друзья, и Эмилию повезли за Затон, на кладбище. Похоронили буквально в четырёх метрах от дороги, так как люди всё ещё были обессилевшие и не могли идти дальше в лес, корчевать и хоронить глубже. В холмик из песка зарыли новый сосновый крест. Черенком лопаты сделали крест на могильном холмике. Сверху обложили венками и цветами. Помолились. Земляки сказали много красивых слов, спели христианские песни. Поплакали и пошли обратно в Затон.

Через пару дней, рядом с её могилкой, сёстры посадили берёзку, словно живой календарь.

 







<< Назад | Прочтено: 395 | Автор: Шульц Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы