RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)


 ЭМИЛЬ И ЭМИЛИЯ. Часть -1

(вторая депортация)

 

Эмиль, трубач русского военного оркестра царского полка, перед отправкой на Дальний Восток прибыл на побывку в родное село Соротчень, на Житомирщину. Отец, трудолюбивый немецкий колонист, пригласил на радостях соседей-хуторян на вечер.

Вечер получился с продолжением. Там Эмиль влюбился в самую красивую хуторянку в округе, во фрейлин Шиленберг, в прекрасную и несравненную Эмилию.

Её голубые, чистые и глубокие, как карельские озёра, глаза могли утопить любого. Талия, как у пчелы. А кудряшки у виска сводили с ума. Не думать о ней Эмиль не мог, не умел и не хотел. Оба могли красиво говорить по-немецки, по-польски, по-украински и по-русски.

Свадьбу сыграли тут же. Осенью. В 1916 году. Эмиль и Эмилия! Как они танцевали вальс! У зрителей голова кружилась.

Вся колонистская округа радовалась этой красивой паре и на шумной свадьбе желали молодым здоровья, счастья, богатства, успехов, много любви и много детей. Молодые не могли надышаться друг на друга, ходили, как дошкольники, крепко взявшись за руки, или она держала его под руку, как будто они всё ещё шли по церкви после венчания. Люди провожали их добрым взглядом. Голубки да и только!

После свадьбы полк Эмиля из Житомира отправился в далёкую Сибирь – в Иркутск.

Молодая жена осталась дома. Сразу после первого письма истосковавшаяся жена одна поехала к мужу на край света, на дальний-дальний восток. Там у них родились первенцы – дочь Линда и сыночек Альфред.

Эмиль был видный парень. Красавец-мужчина, в военной форме музыканта, высокий, стройный, со светло-голубыми глазами, с лихими гусарскими усиками и с сигарой во рту, сводил с ума всё дамское общество. Он был очень аккуратный, весёлый, имел много друзей, любил ходить с оркестром по балам, умел красиво танцевать, сапоги его всегда были начищены до невероятного блеска. Кроме жены, Эмиль очень любил музыку и свою звонкую трубу.

Эмиль был музыкант от Бога, играл на трубе в духовом оркестре. Бывало, выйдет на крылечко, сыграет такой призывной марш, что полгорода высыпет на улицу, как горох. Толпой люди умоляли поиграть ещё. Кланялись.

После революции царскую армию большевики распустили и молодая семья сквозь пламя гражданской войны со многими приключениями вернулась на Житомирщину. Постоянные сквозняки в дороге и зверский холод сделали своё дело: маленький Альфред простыл, заболел трахомой, начал неправильно развиваться: стал инвалидом – имел большую голову и живот и тонкие руки и ноги.

Наконец, возвратились они на родину, в немецкую колонию Сорочин, что недалеко от Пулина.

В селе было 640 дворов, к нему причислялись хутора Сорочанка, Людвиговка и Ушичная. Поселились они у его младшего брата. Жили в просторном доме. Крылечко было посередине, на одной половине жила семья Эмиля, на другой – его брат Рихард с молодой женой Марихен.

Работали братья от зари до зари. Завели лошадь, корову, поросят, гусей, кур, уток. Спали на железных кроватях с соломенными матрасами. Все подушки и одеяла-перины были сделаны Эмилией из птичьего пера.

Небольшой сад служил хорошим подспорьем. Летом детвора всегда могла полакомиться абрикосами, сливами, вишней, яблоками. Пироги и вареники с вишнями были любимыми блюдами ребятишек. Пашня и огород находились рядом и кормили семью. Все без устали трудились в поле. Выпалывали сорняки, окучивали, поливали, собирали урожай.

Земля будто чувствовала заботу и бережное хозяйское отношение к ней. Урожаи были обильные. Картошка, лук, помидоры, огурцы, морковь, свекла, подсолнухи... Огородных запасов семье хватало до следующего урожая. Излишки продавались на рынке. Пашня обеспечивала кормом всю живность. Просо, ячмень, овёс, кукуруза поднимались, как на дрожжах. В результате братья стали жить не хуже других, а может, ещё и лучше.

Эмилия сама обшивала всю семью – маленьких и больших. Научила всему детей. Все умели шить, варить, вести хозяйство. Роберту и Марихин Бог детей не давал, а у Эмиля и Эмилии ребятишки рождались каждые два года. Райнгольд, Эдмунд, Адалина, Эрвин... Здоровенькие и хорошенькие. Родители были счастливы.

В соседнем хуторе Пускин жили родители Эмилии. Однажды её мама пришла к дочери помочь в хозяйстве и погостить. Но вдруг неожиданно заболела и скоропостижно умерла в их доме. Этим же летом утонул её брат.

Жили своими заботами. Новости из центра доходили к ним уже устаревшими. Но пламя революции продолжало где-то гореть. Только интересоваться этим времени не было: работы на селе всегда много, спать некогда. Но новые порядки докатились и до их тихой колонии.

В первую очередь советская власть запретила веру в Бога. В их церкви открыли ветеринарную лечебницу. Молитвенный дом переделали под клуб. Хуторскую систему ликвидировали, как неперспективную. Сёла стали объединять, началась коллективизация.

По дворам с маузером в руках ходили ленивые, полупьяные, босоногие активисты и матерились. Новая власть ломала каменные дома колонистов, их добротные конюшни, коровники. Ломали всё, что было построено из кирпича: строили новую хмелесушилку. Скот люди продавали и тайно резали. Попавшихся расстреливали в собственном дворе.

Хозяйский дух оптимизма в колониях был сломлен. Коровы бедноты паслись в огородах бывших богатых, но те не смели их выгонять, не смели об этом и говорить.

«Мы не против колхоза, только не в нашей деревне», – думали крестьяне и учились держать язык за зубами. Продотряды отбирали последние продукты. После дождя мылись в тазах мягкой дождевой водой, без мыла. От переживаний, голода и грязи заводились вши. Хлеб ели только по выходным.

С одеждой было совсем плохо. Появилась новая национальная одежда – фуфайка.

Коллективизация сопровождалась слезами, воем, расстрелами. Кормилицу-корову пришлось добровольно-принудительно сдать в колхоз. Землю тоже отобрали, и семья из восьми человек – шесть детей, двое взрослых – стала голодать.

Прокормиться становилось всё труднее, и нос Эмиля пошёл вниз. Характер от нужды стал портиться. Он стал вспыльчивым, раздражительным. Детей воспитывал по-военному – пинками, где застанет и куда попадёт.

Где много детей, там нищета. В деревнях начался небывалый голод. Вымирали целыми семьями и сёлами. Молодёжь гибла на фронтах. Работать было некому, всё зарастало бурьяном.

Разруха и голод хозяйничали в стране. Умирали от истощения за столом, в постелях. Чтобы не было эпидемий, умирающие сами спускались в погреба и ложились к уже умершим. Молили Бога об избавлении. Погреба были полны мертвецами. Исхудавшие, высохшие, как мумии, мёртвые лежали в домах. Хоронить некому. Живые были как тени, и ждали голодной смерти. Смертный смрад стоял в сёлах – в когда-то самых богатых местах земли. Теперь сёла стояли мёртвые. Пустующие дома заселялись беженцами. В вымершие сёла переселяли провинившихся из других мест, чтобы они обрабатывали землю. Началось переселение народов.

Эмиль с семьёй тоже перебрался в соседний, большой Пулин. Полтора года прожили там. Эмилия устроилась в школе уборщицей. Старшая дочь Линда часто помогала ей.Однажды Линда шла по улице в своём бедном латаном платьице, как всегда, босиком. Её окликнула на дороге какая-то незнакомая женщина:

– Девочка, ты такая бедненькая, пойдём ко мне, я тебе подарю пару своих платьев. Они мне уже всё равно малы, а тебе в самый раз будут, – сказала она.

И Линда пошла. Когда зашли в дом, в нос девочке ударил странный запах. Женщина прошла в комнату, и через открытую дверь Линда увидела на столе человеческие детские отрезанные руки, ноги и отдельно – пальцы. Она повернулась, выскочила на улицу и, не чуя ног под собой, быстрее ветра понеслась домой. Ей повезло. Прибежала вся в слезах. Руки и ноги дрожат. Рассказала матери. Эмилия подтвердила, что такое бывает.

– Сама слышала от людей, что есть где-то целые подпольные цеха, где убивают людей, делают из них студень и пирожки с мясом. И всё это продают в городе на базаре. Наживаются таким образом. В городе пропадают люди, в основном молодые, а в пирожках, в мясе иногда находят человеческие ноготки. Это целая банда орудует, и надо быть очень осторожным. Милиции говорить нельзя – там тоже их люди. На улицу больше не ходи и никому больше об этом не говори, а то они и тебя убьют, – сказала Эмилия. – Как сохранить детей в такое время? – вздохнула она. – Давай помолимся, Бог защитит!

Людской водоворот набирал обороты. Одних голод гнал из насиженных мест. Другие бежали из колхозов. Третьи боролись, отстаивая своё добро. Шёл 1934 год. Тогда революционные власти приняли новую политику «красного террора» – физического истребления и выселения навечно кулаков, верующих и несогласных. Комиссары ходили по улицам и считали дома. Жители каждого десятого дома выселялись. Мужчин сажали в тюрьму.

Всех, кто нанимал помощника, назывался кулаком. Хотя «кулак» спал на соломе и жил чуть ли не в землянке. Он всё делал сам, ковал, плотничал, шил и прочее. Семья, как правило, была у него большая, сам в поле с семьёй сажал, косил, жал и молотил. Машины прикупал. Сам машины чинил, копейку не разбрасывал. Работал больше наймита, но он считался эксплуататором, если нанимал помощников. Тысячи обречённых трудяг с мозолистыми руками, безвинных и раскулаченных, стали высылать в Пулин. На местах оставляли только вступивших в партию и бедноту.

На десять семей давали одну подводу для вещей, детей и больных. Остальных кормильцев матушки-России гнали, как скот. Некоторых возмущённых и непокорных колонистов – теперешних кулаков – красноармейцы прикладами заставляли идти на коленях. Через некоторое время их ноги превращались в кровавое месиво. Они не могли даже стоять.

Высланных согнали в детский сад. Там был сборный пункт. Одну комнату с игрушками закрыли на замок, в других разместили людей. Эмиль и Эмилия с семьёй тоже туда попали.

На улице было много военных. В саду у них стоял большой котел, в котором солдаты варили суп. Запах от него вскружил всем голову. Малышня, шантрапа всякая, шныряла повсюду. Свои, чужие – не уследишь. Они где-то раздобыли котелки и - к солдатам.

Повар-солдат навалил в котелок огромный черпак. Так что малыш еле мог нести. Все семьи радовались и звали малышей кормильцами. Они были счастливы. Солдатский суп был очень вкусный. С макаронами и тушёнкой. Немцы макароны ещё никогда в глаза не видали, они всегда варили самодельные «шеркен».Так все вместе, как цыгане, и жили. А через стенку был детский сад, днём там местные дети были, а ночью комнату закрывали на замок. Вечера были длинные, осенние. Электричества не было. Радио никто ещё не слышал и не видел. Вечера коротали за горькими размышлениями и беседами.

Жильё освещали лучиной, свечкой или, в лучшем случае, лампой-коптилкой. Чтобы не так было скучно, по вечерам развлекали друг друга разными весёлыми или страшными историями. На это тоже свои мастера были. То ли врут, то ли правду говорят, никто отличить не может. А мелюзга всякая тут же первая. Сидят, слушают, рты пооткрывали. Истории с продолжением каждый вечер интереснее становились. Днём уже невтерпеж было вечера дождаться. И вся толпа сидит не дыша, дети вперемешку со взрослыми, кто где устроился. А довольный рассказчик продолжает свою необыкновенную историю. Вдруг, за стенкой, в детском саду, как на железнодорожной станции, задвигался настоящий поезд. Паровоз гудит, с шумом пар выпускает. Колёса по рельсам стучат. Громко так, и всё это за тоненькой стенкой, рядышком, в детском саду. Все оцепенели. Так страшно стало. Все слышали – одновременно. Звуки чёткие. Наконец, старшие ребята посмелее, толкая друг друга, подкрались к стеклянной двери и заглянули вовнутрь. Там много всяких игрушек лежало. Разные машинки, человечки, кубики, куколки и поезд игрушечный стоял. Красивый, как настоящий: рельсы, паровоз, вагончики.

Но все слышат, как он идёт. Всем ещё страшнее стало. Волосы на теле зашевелились. «Herr Welt!» Уже все дрожат. Что такое? Что такое? Мелюзга заплакала. Дверь взломали. Надо же посмотреть, что это такое? Ничего!!! Всё на месте. Все игрушки стоят, как стояли. Ничего там страшного нет! А поезд шёл! Все слышали. Много ведь людей было.

Долго всех трясло, успокоиться не могли. Догадки строили. Многие живого поезда в глаза не видали и не слыхали. Поэтому ещё страшнее казалось, что это за страшный зверь за стенкой является. Наконец, потихоньку успокоились, прижались потеснее и начали дальше байку слушать. Вдруг поезд снова пошёл, ещё громче, ещё чётче, ещё отчётливее звуки слышны. И так рядом, будто уже в их комнате проходит. Слышно было, как клацали буфера вагонов, как, прогибаясь, стонали рельсы. Громко колёса стучат и всё в такт: «Чух, чух, чух! Чух, чух, чух! Чух, чух, чух!» Загудел! Чуть паром не ошпарил. Ну, как настоящий, только не видать. Но слышно! Все разом вскочили. Страх навалился нечеловеческий. Мурашки по телу разбежались. Руки, ноги отнялись. Дрожь проняла. Перепугались пуще прежнего. Дети рёв подняли. Взрослые опять в садик бросились. Ничего! А Эмилия с женщинами в сторонке молиться кончила и говорит:

– Das ist ein Zeichen! Это знак, знамение! Повезут нас куда-то на поезде – далеко-далеко! Я уже на поезде ездила, точно так же всё было. Так же колёса по рельсам стучали, и гудок такой же был.

Через пару дней собрали народ на этап, приехали подводы, семьи погрузили на телеги и повезли на вокзал. Народу на железнодорожную станцию согнали много. Было, как в муравейнике: кто кричит, кто плачет, кто смеётся, кто крестится, кто молится. Кто устал от всего – лежал, скрестив руки и закрыв глаза. Когда народ собрали, погрузили всех в чёрные от паровозного дыма товарные вагоны-телятники. Там уже были деревянные нары. Кое-как разместились – поехали. Куда – никто не знает.

Ехали долго, страшно хотелось есть и пить. Вагоны были битком набиты народом. Открывали двери только раз в сутки, для того, чтобы выкинуть мёртвых и набрать воды под надзором вооружённых охранников.

Место, где всех вышвырнули из вагонов в ночь, называлось Тунгуда, в 40 км от Белого моря и города Беломорска.

Карелия. Север. Снег. Промёрзшие озёра. Дремучий лес. Колючий ветер. Всю зиму – темнота. Солнца нет. Климат суровый, не то что на Волыни. Вечное поселение – для скорого вымирания. Карельские берёзки маленькие, с бородавками, утолщениями, наплывами на стволе, перекрученные на ветру, давали колонистам молчаливый пример стойкости. Лишь бы в сердце тлела надежда, а в душе жил Бог. Он слышит политые слезами молитвы. Даёт силы просящим. Вера вселяет в души надежду. Надежда – силу. Библию сохранили все.

Без вины виноватые. Без родины. Без крыши над головой. Без будущего. Без всяких гражданских прав. О Германии вспоминать нельзя. Не раз повторял Эмиль тихонечко детям:

– Мы рюкзакдойче. С одним рюкзаком наши деды в Россию пришли, с одним рюкзаком наши внуки вернутся в Германию. Всё, что мы нажили в мозолях, в поту, в слезах, в крови, останется «за так» в России. Останутся и наши могилы, лишь память о нас сохранили бы внуки! Ведь мы – их фундамент. Россия спасибо не скажет, а они? Внуки? Может, когда-нибудь в Германии вспомнят о нас и напишут книгу о наших страданиях? Дай Бог им счастья!

Родной язык запретили, и немцы картавили на русском. Униженные и обездоленные трудяги осваивали новые края. Всех людей как-то расселили в бараки – по нарам. Хорошо было тем, кто успевал занять место около печки. Крайним было хуже. За ночь спящие примерзали к нарам. О лечении не было и речи. Людей актировали, как казённые вещи. Списывали с довольствия, вычёркивали из списка.

Над конторским крыльцом висел кровавый плакат: «Железной рукой загоним человечество к счастью!» А что это такое – «счастье», уже многие забыли, наверное, оно уже было, это когда был хлеб, а ты не хотел есть. Кормили очень плохо, суп назывался «баланда». Хлеба давали совсем мало, постоянно хотелось есть. Младшенький сыночек Эрвин, заболел корью, его положили в больницу. Сыпь по всему телу, весь в болячках, стонет – смотреть больно. Эрвин был на волоске от смерти, но выжил. Его ходили навещать Эмилия и Адалина. Старшая дочь Линда, оставалась дома с детьми.

Советская власть начала оформлять новые документы. Эмиля превратили в Емелю. Писарчук сказал, что истинное, сказочное, русское имя – это Емеля, а Эмиль – это пережиток проклятого буржуазного прошлого. Спорить не стали – опасно!

Емелю и других мужчин сразу забрали и увезли в посёлок «Летняя-1» на лесозаготовку. Лес нужен был для строительства Беломоро-Балтийского канала. Сталинская идея – братская могила длиной в 227 километров, заваленная человеческими костями, замордованных каторжным трудом и голодом, – соединяла Белое море с Онежским озером. В результате Москва становилась портом пяти морей. Страна крепла, а люди умирали от слабости.

Вечером в киножурналах показывали романтику и героизм на стройках промышленных гигантов: дымящиеся трубы фабрик, гудки белых пароходов, смеющиеся лица лесорубов-стахановцев, перевыполнявших норму для кино.

Лесоповал – это тяжёлый и опасный труд. Тракторов не было. Брёвна вывозили лошадьми. Деревья пилили вручную, лучковой или двуручной пилой. Рабочий день – без ограничения, пока норму не выполнишь. Лесорубы спали на делянках.

Со временем, спецпереселенцам предложили самим строить себе жильё. Семья Отто (восемь человек) договорилась с семьёй Райнветер (четыре человека) построить дом на двоих. Сделали его в течение года. Это был двухквартирный, бревенчатый дом. Квартиры однокомнатные. Пока его строили, семьи жили в Тунгуде. Помаленьку стали обживаться.

Дети пошли в школу, но одеть было абсолютно нечего. Обуви нет, и Эмиль сделал школьникам обувку – «Klosen» – по-русски «трепы» – деревянная подошва, а сверху кожа. В них дети ходили в школу. Пока дойдёшь, ноги себе чуть не поломаешь: к деревяшкам налипал снег и получалось, что идёшь, как в цирке на ходулях. Потом, когда немножко обжились, Эмилия сшила всем бурки с лаптями – такие сапоги из ткани и ваты по принципу фуфайки. У кого детей было поменьше и были побогаче, бурки носили с галошами.

Весной всей семьёй раскорчевали участок под огород, посадили картошку. Затем Эмиль построил сарайчик. Купили козу, появилось своё молочко. Старшие мальчики завели кроликов, они быстро размножались. Почти каждое воскресение ели крольчатину. Потом купили кур, и на столе чаще появлялась яичница. Затем приобрели поросёночка.

Осенью – кормил лес. Собирали ягоды. Заготавливали грибы. Охотились. Рыбачили на лебедином озере. Жить стало легче, жить стало веселей! Пока это всё осилили, Эмиль тяжело работал в тайге на лесоповале, но получал очень мало – 25 рублей в месяц. На ноги надеть нечего, обуви купить негде. И Эмиль отморозил себе в лесу обе ноги. Долго лежал в постели дома – больницы в посёлке не было. Эмилия лаской, заботой, молитвами поддерживала дух больного мужа. Часами читала ему Библию. Рассуждала, убеждала, умоляла, плакала. Какой-то фельдшер приходил, чем-то мазал, но, в конце концов, большие пальцы на обеих ногах Эмилю отрезали. Заживали раны долго, а больничные в то время не платили. Семья еле-еле сводила концы с концами. Все заботы, вся тяжесть легла на плечи жены.

Эмилия была кроткая, тихая, ласковая и мастеровая женщина, умела очень хорошо шить. Она познакомилась с местными карелами и финнами, и ей стали делать заказы на шитьё. Приходили даже из других деревень. Она работала днями и ночами. Спала возле своей машинки. Было счастьем, что они сумели привезти ножную швейную машинку «Зингер», она спасла семье жизнь. Очень помогло ещё то, что младший брат Эмиля – Райнгольд – оказался в Америке. На Украину иногда приходили от него письма. Райнгольд писал, что ещё в 1915 г. он разузнал у людей, где ходят большие грузовые корабли. Забрался на корабль и спрятался в пиломатериалах, а когда очень захотелось есть, вылез и признался во всём команде.

15- летнего худого и голодного парнишку команда приютила. Его помыли и накормили. В Америке он попал к хорошим людям, у них не было своих детей и они его усыновили. Они его вырастили и женили. Детей Бог не дал. В 1938 году в Карелию пришло извещение, что Райнгольд в Америке овдовел, заболел и умер. После него остался дом, который власти продали и теперь ищут наследников, чтобы поделить и передать наследство. Прислали 200 американских долларов. Эмиль был в лесу. Эмилия с Линдой куда-то ездили за этими долларами и где-то обменяли их на рубли. Это была огромная помощь. Эмилия всех одела и обула в тёплую и недорогую одежду. Все были несказанно рады неожиданному спасению. Молили Бога за усопшего. Эмиль сказал, что смерть его брата спасла их всех от голодной смерти.

Но местные власти узнали, что в семье были доллары, и Эмиля начали таскать по милициям. По несколько дней его не бывало дома. Приходил заросший, злой, запуганный и угрюмый. Часто прятался, чтобы избежать встречи с людьми. Иногда говорил: «Если бы мы эти доллары не истратили на детей, я бы их им отнёс, чтоб отвязались».

Хоть и не молодые уже Эмиль и Эмилия, а всё ещё не могли наглядеться друг на друга. Когда они шли по улице, шептались, как в молодости. Они ходили так же, как раньше, крепко взявшись за руки, или она держала его под руку, как будто шли по церкви на венчание. Люди провожали их добрыми взглядами. Трудно вам, голуби! А вы, как птенчики!

Тем временем в Карелии за четыре года в семье прибавилось ещё два братика. Места рождений получались, как у цыган: Линда и Альфред родились в Сибири, Райнгольд, Эдмунт, Эрвин и Адалина – на Волыни, Виктор и Володя – в Карелии. Детей в семье стало восемь, а с родителями – десять человек. У большой любви – большое гнёздышко. Семья подрастала и крепла. Иногда после бани в стиранной, чистой рубахе выходил Эмиль на своё ссыльное крылечко, подносил к губам свою трубу, и журавлино-лебединая песня летела над сонными карельскими туманами. Труба пела и плакала, вспоминала, тосковала и звала вперёд. Разрывала душу. Старшая дочь Линда тоже брала свою старенькую гитару, и концерт у крыльца собирал народ на праздник души и памяти. Сходились музыканты и зрители. Звучали в сумерках, в полголоса, немецкие песни. Эмилия без устали строчила за окном свою торопливую мелодию на швейной машинке «Зингер».

Всё родительское счастье – в детях. А детям хорошо в отчем доме, когда там тихо, уютно, тепло и сухо. По вечерам собирались соседи на тайное собрание «Андахт». Изучали Библию, тихонько пели песни, молились, делились новостями. Негромко отмечали праздники – Рождество, Пасху. Учили детей, радовались друг за друга, крепли в вере.

17-летний сын Райнгольд легко и красиво рисовал, два-три штриха карандашом – и на белой бумаге появлялось лицо натурщика, передавался его характер и настроение. Фотография была редкостью, и он делал людям множество рисунков. Простые люди и ссыльные, красноармейцы и начальство, приходили к нему с просьбами. Художник никому не отказывал. Однажды, его рисунки увидел комендант, подивился, повосхищался и посоветовал ему учиться.

– Ты же талант, парень!

Люди коменданта уважали: Липнитский был хороший, добрый человек. Через некоторое время он принёс адрес. Вместе выбрали наиболее удачные рисунки и отправили в большом конверте за казённый счёт. Ответ пришёл удивительно быстро. В нём сообщалось, что в академии приятно удивлены самородным талантом молодого спецпереселенца. Несмотря на соцпроисхождение, Райнгольда Отто, в виде исключения, зачислили вне конкурса и без экзаменов на заочное отделение в Ленинградскую художественную академию. Тут же выслали программу обучения и задания за первый семестр. В конце учебного года он ездил в академию сдавать зачёты. Учился легко и хорошо.

Эйц, Эдик, хоть и маленький, а уже помощник. Научился лошадьми управлять и в лесу отцу помогать. Вывозит лес на конной тяге. На санях между брёвнами его еле видно.

Красавица Адалина в 13 лет стихи наизусть знает, слова красивые в рифму складывает. Люди дивятся. Некрасивое – красиво скажет. Заслушаешься. Умница, не по годам.

Эрвин будет мастером. Из полена кухонным ножичком такие ложки выстрогает, что лучшего подарка во всей округе не найти.

Карельские малыши кроликов кормят, коз пасут – справляются.

Старшую дочь Линду выдали замуж в 20 лет за Фрайгана друга отца, и она ушла из дома. До замужества работала на железной дороге, укладывала шпалы, но её муж – Юлиус – был грамотным, добрым и состоятельным человеком. Он перетянул её в свою артель, и теперь она вязала кружева на дому. Он человек верующий, вдовец. В наследство ей досталось красивое синее платье с вышитой виноградной кистью на груди, под которой билось золотое сердце.

В новом двухквартирном доме молодая семья Фрайган подружилась с семьей из соседнего житомирского села Солодыри: Эмилией и Асафом Шульц и их тихим сыночком Гельмутом. Было у них ещё два сыночка и дочка, да умерли. Умер и брат Эмилии – Артур.      Погоревали вместе, поплакали, да делать нечего, надо дальше жить. Жили дружно и, как могли, весело. Чтобы не бегать по морозу вокруг дома в гости, мужчины пропилили в разделяющей их стенке дыру в бревне, и женщины выручали друг друга хлебом, солью и разговорами в длинные зимние вечера.

У Эмиля с Эмилией в семье осталось ещё четыре школьника и три малыша. Швейная машинка Эмилии, не зная устали, продолжала строчить белыми ночами напролёт, а на заре в дремучем лесу повторяло эхо стук топора Эмиля. Не вымерли. Обживались немцы на новых местах вечного поселения. Постепенно стали замечать красоту Карелии и влюбляться в этот суровый северный край. В белые ночи. В долгое эхо. В утренние туманы. В журавлиный крик. В лебединое озёро. В хрустящий снег. В чёрное небо. В белые снега. В огромные синие озёра. В свою голубую мечту.

И рождались в избитых душах прекрасные песни. Слова снежинками падали в сердце вместе с первым снегом, светились с весенним солнцем, с грибным дождём, с жёлтыми золотыми листьями.

 

«В разных краях, оставляем мы сердца частицу,

В памяти бережно, бережно, бережно встречи храня.

Вот и теперь, мы никак не могли не влюбиться,

Как не любить несравненные эти края?

Долго будет Карелия сниться.

Будут сниться с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озёр...»

 

Но пришел 41 год...

 

 

 





<< Назад | Прочтено: 422 | Автор: Шульц Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы